Труднее всего привыкнуть к тому, что некого теперь спросить. Даже готовя материал памяти Петра Дмитриевича, ловишь себя на мысли: «Это у западных католиков принято вспоминать на 30-й день после смерти, а у нас все-таки на 40-й, какая традиция тут важнее, надо спросить у Сахарова…»

Думается, что все мы чудесным образом будем получать ответы на свои вопросы: трудно найти тему, на которую Петр Дмитриевич не писал бы в своем ЖЖ, достаточно посмотреть тэги. И замечательно, что в Живом (во всех смыслах) Журнале, предполагающем неформальное общение, речь его так же красива и стройна, как и в статьях, написанных для официальной католической прессы.

Сегодня мы предлагаем вам подборку текстов П.Д. Сахарова, опубликованных в российской католической газете «Свет Евангелия» в 1997–2002 годах. Это очень разные по своему характеру материалы: серьезные статьи и переводы, участие в круглых столах и едкие полемические реплики, комментарии к вероучительным документам и глубоко личные свидетельства. Благодаря им можно не только услышать голос Петра Дмитриевича, но и окунуться в атмосферу двадцатилетней давности – структуры Католической Церкви в России восстановлены совсем недавно, церковный язык только формируется, о нем ведется много споров… С высоты нашего времени мы видим, как прав был ПД четверть века назад, утверждая, что если католичеству латинского обряда суждена в России более или менее долгая жизнь, то через поколение-другое все само собой установится.

Вспоминая о своей совместной молитве с матерью Терезой, Петр Дмитриевич говорит: «Как много, оказывается, могут дать встречи с духоносными людьми – даже когда эти встречи почти безмолвны». Будем же читать его слова и надеяться на будущую встречу.

Безмолвные встречи с матерью Терезой
Учители Церкви. Песни любви наименьшего из сердец
Повествовательное богословие о. Бернхарда Геринга
Давайте говорить по-русски
Почему на мессе мы говорим невпопад?
Круглый стол, посвященный проблемам языка Церкви
Словарь литургических терминов
Словарь литургических терминов (Другие виды богослужений)
Круглый стол «Мир, клир и добрые люди»
Словарь литургических терминовСлужить или прислуживать?
СвидетельствоВозвращение литургии
Requiem aeternam
Юбилей30 лет «Humanae vitae»
Подвижники XX векаМать Тереза Калькуттская
Словарь литургических терминовЛитургические облачения, одеяния и знаки отличия
Литургические облачения, одеяния и знаки отличия (дополнения)
Словарь литургических терминовБогослужебная утварь.
Словарь литургических терминовБогослужебные книги
Фатимское послание
Многая летаЮбилей о. Жозефа Желино
Вопрос ребром – Что мы поём Великим Постом?
ФорумХвалите Его на псалтири и гуслях…
Вопрос – ответКакими мы воскреснем?

Содержание:

Безмолвные встречи с матерью Терезой

СЕ №39 (144) 2-8 ноября 1997

Мое знакомство с матерью Терезой началось с маленькой книжки “Моя жизнь для бедных”. Конечно, что-то о ней я знал и до того, но совсем мало. И вот, во время моей трехмесячной командировки в Индию весной 1988 года, в городе Лакхнау (столице штата Уттар-Прадеш), в одном из книжных магазинов я увидел эту книжку, сразу же купил ее и прочел, кажется, в тот же день. Все прочитанное настолько поразило меня, что я захотел сразу же воочию увидеть то, о чем только что читал. У лакхнауских католиков я поинтересовался, есть ли в их городе сестры матери Терезы. Есть, сказали мне и проводили в один из приютов для больных, в котором они трудятся. Сестры из конгрегации Миссионеров милосердия неразговорчивы (это предусмотрено их уставом – не знаю, писаным или неписаным, неважно), да и я не был особенно назойлив с вопросами. Помню, что тогда меня особенно впечатлило, так это разнообразие сакральных изображений в комнатах, где живут больные: над одной кроватью – распятие, над другой – Кришна, над третьей – Дурга; один из принципов конгрегации – служить всем без различия вероисповеданий и никого из тех несчастных, кому сестры помогают, не стеснять в свободе отправления культа…

Не прошло и двух месяцев, как я оказался в Калькутте. Очутившись там, я понял, что, видимо, не случайно именно этот город стал центром деятельности великой современной подвижницы милосердия. Никогда еще ни один город не производил на меня такого откровенно ужасного впечатления. Я и не представлял себе, что город может быть настолько неуютным… Но “неуютный” – мягко сказано. После Дели и Лакхнау, где мне довелось видеть немало нищеты и других уродств индийского общества, Калькутта представилась их страшным сгустком. Казалось, этот мегаполис, стоящий в самом устье Ганга, не что иное, как отстойник, в который по какой-то всеиндийской клоаке стекаются все миазмы, все язвы этой крайне неблагополучной, хотя и великой страны. Под палящим солнцем, при влажности, подчас напоминающей верхнюю полку в парилке, при предельно загрязненном промышленностью и транспортом воздухе, при редкостной грязи и замусоренности – вопиющая нищета, сотни тысяч бездомных, сидящих, лежащих, спящих сплошь и рядом на тротуарах среди бегающих в изобилии крыс и прочей живности… К тому же куда ни ткни, увидишь либо серп и молот, либо призыв одной из компартий (тогда их в Западной Бенгалии было аж полдюжины), в борьбе за электорат обещающей всех накормить и трудоустроить.

Конечно, оказавшись в Калькутте, я решил непременно увидеть мать Терезу воочию. Но, думаю, не случайно мое знакомство с ней продолжало быть постепенным. В один из первых свободных вечеров я отправился разыскивать центр конгрегации Миссионеров милосердия – “Нирмал хридай” (“Чистое сердце”). Нашел дом, позвонил в дверь, мне открыли. Представился. Спросил, не могу ли увидеть мать Терезу. “Матушка сейчас в отъезде, – ответила встретившая меня сестра. – Но, если хотите, можете зайти и помолиться с нами. У нас сейчас вечерняя молитва”. Я поблагодарил, снял обувь, как у них положено, и прошел внутрь дома. И здесь произошло нечто поразительное, сохранившееся в моей памяти как одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Хотя, казалось бы, внешне ничего особенного не происходило…

Я вошел в часовню, где сестры совершали свою обычную вечернюю молитву. Эта часовня меньше всего напоминала храмовое помещение. Она была больше похожа то ли на классную комнату, то ли на спортзал… В ней не было почти никаких священных изображений, почти никакого богослужебного убранства. Царила полутьма. Только на престоле горело несколько свечей, и при их свете на передней стене виделось распятие и рядом с ним надпись: “I THIRST” (“ЖАЖДУ”). И в этой полутьме, перед этим распятием творилась тихая, но усердная и напряженная молитва.

Все мы, христиане, исповедуем веру в вездесущность Духа Святого: “Иже везде сый и вся исполняяй…”. Мы это хорошо знаем, но многим из нас далеко не часто удается это явственно ощутить. В те минуты (сколько их было – 15, 20 или чуть больше?) я действительно испытал это веяние Духа – опаляющее, вселяющее силу и уверенность в том, что Бог действует и всегда будет действовать в Своей Церкви. Для меня это тогда было особенно важно, потому что в ту пору меня посещали серьезные сомнения – именно насчет Церкви. И столь разительный опыт живой встречи с Богом я редко испытывал в своей жизни. Опыт, который, как мне кажется, стал возможен именно благодаря молитве этих сестер.

Прощаясь с сестрами в тот вечер, я выяснил, когда должна вернуться мать Тереза. В намеченный день я вновь пришел в “Нирмал хридай”, но оказалось, что матушка отправилась в город и еще не вернулась. Я вышел на улицу и вдруг увидел мать Терезу, сходящей вместе с другой сестрой с коляски велорикши. Я поздоровался и представился. “Вы первый человек из Советского Союза, который нас тут посетил”, – сказала она мне. Быть может, нескромно сейчас с моей стороны публиковать эту реплику. Но делаю это отчасти потому, что прекрасно помню то двойственное чувство, которое я тогда испытал. С одной стороны, это была не вполне достойная христианина гордость, но с другой – горечь: сколько моих соотечественников, оказавшись в Индии, устремлялись к разным псевдодуховным “учителям” вроде Святослава Рериха, оставляя без внимания подлинное духовное сокровище.

А потом еще два раза посчастливилось мне в Калькутте молиться вместе с сестрами конгрегации Миссионеров милосердия и с самой матерью Терезой. И что было для меня особенно ценным – это происходило на богослужениях Страстной седмицы: в Великий Четверг и в Страстную Пятницу. Помню, священник, служивший в Страстную Пятницу, начал проповедь с таких слов: “Трудно говорить о смерти, обращаясь к людям, которые сами соприкасаются с ней каждый день…” И, действительно, находясь среди этих людей, как-то совершенно иначе переживаешь и спасительную смерть Господа.

Никогда еще не бывал я (столь чуткий к внешнему благолепию) на богослужениях Страстной седмицы, настолько лишенных какого бы то ни было эстетического начала. Более того, непрекращающиеся гудки автомобилей, раздающиеся под окнами (в Индии беззвучно не ездят), почти не позволяют различить слова молитв и чтений. Жара 36 градусов и влажность 96% при отсутствии вентиляторов (сестры их не признают, потому что у бедняков нет вентиляторов). Но ведь это – воспоминание Иисусовых страданий. Для него вполне органично быть неэстетичным и неуютным.

У матери Терезы мне очень хотелось выяснить несколько вопросов. Это были вопросы о милосердии, из области “как?..”, “что делать, если?..”, “как быть, когда?..”; эти вопросы действительно казались мне серьезными, и мне не удавалось найти на них определенный ответ. Перед началом службы Страстной Пятницы я сказал матушке, что хотел бы испросить ее советов о некоторых вещах. Она сказала, что готова со мной побеседовать после службы. Началось богослужение. Рядом со мною молятся сестры, неподалеку молится мать Тереза. Место матушки находится в задней части часовни, но во время Причащения она вместе со священником преподает Святые Тайны.

И вновь веяние Духа. К концу службы я понимаю, что вопросы, казавшиеся мне такими трудными и неразрешимыми, уже не представляют для меня проблемы. Ответы на них совершенно ясны, и даже непонятно, что озадачивало меня раньше. После службы я подхожу к матери Терезе и говорю: “Матушка, простите меня, но на все вопросы я уже получил ответ во время молитвы. Не стану отнимать ваше драгоценное время, которое вы можете употребить с большей пользой”.

На том мы и простились.

Как много, оказывается, могут дать встречи с духоносными людьми – даже когда эти встречи почти безмолвны.

В Апостольском символе говорится о нашей вере в “общение святых”. Наверное, мне удалось прикоснуться к одной из сторон этого общения. Но Церковь – Мистическое Тело, в котором общение святых превосходит границы земного бытия, и думаю, что помощь матери Терезы всем нуждающимся не прервется с ее кончиной.

Петр Сахаров


Учители Церкви. Песни любви наименьшего из сердец

СЕ №40 (145) 9-15 ноября 1997

30 сентября исполнилось ровно 100 лет со дня кончины Мари Франсуаз Терез Мартен, более известной как святая Тереза Младенца Иисуса, или святая Тереза из Лизьё (иногда ее называют также Тереза “Малая”, или даже “Маленькая”, для отличия от той, чье имя она получила при крещении – святой Терезы Авильской).

Всякому, кто мало-мальски знаком с католической культурой, известно, что это – одна из самых чтимых святых в современной Католической Церкви. Более того, личность святой Терезы из Лизьё привлекает к себе внимание не только католиков, но и христиан других вероисповеданий. Столетний юбилей святой широко праздновался как в ее родной Франции – стране, которая почитает Терезу в числе своих святых-покровителей, так и во многих других странах мира (день ее памяти по церковному календарю приходится на 1 октября).

Такая слава Терезы представляет собой парадокс, который, вероятно, окажется совершенно непонятным для неверующего. Она прожила совсем короткую жизнь, не совершив при этом никаких зримых и весомых героических подвигов: вроде бы она не претерпела ни мученичества, ни исповедничества за веру, не обратила множество душ ко Христу, не совершила особых трудов на ниве благотворительности… Тем не менее уже через 25 лет после смерти она была причислена к лику блаженных, а еще через два года – канонизирована: сроки рекордные, каких не сподоблялись многие из бесспорных подвижников.

Тереза родилась в 1873 году в семье благочестивого часовщика из Алансона, заштатного городка в Нормандии. Примечательно, что из девяти детей Луи Мартена четверо умерли в детстве, а остальные пять приняли монашество. Тереза почувствовала стремление к монашеской жизни с самого детства и уже в 15 лет высказала желание тотчас же начать послушание. Вступление в монастырь в столь юном возрасте противоречило церковным правилам. Тем не менее настойчивость Терезы, решившейся добиваться разрешения лично у папы, склонила церковные власти к тому, чтобы сделать для нее исключение.

Вступив в монастырь сугубо созерцательного кармелитского ордена в Лизьё (тоже в Нормандии) и пройдя положенные ступени послушничества, Тереза приняла в нем вечные обеты. По обычаю кармелитов к имени, полученному в крещении, при принятии монашества добавляется посвящение – какому-либо святому либо одной или даже нескольким из тайн Божества. Тереза стала Терезой Младенца Иисуса и Святого Лика.

Следует заметить, что выбор Терезой кармелитского ордена носил довольно случайный характер. С детства она с “белой завистью” думала о священниках, о миссионерах и хотела какого-то активного служения Церкви. Но слабое здоровье заставило остановиться на выборе тихого монастыря неподалеку от родительского дома.

Впрочем, уже приняв монашество, Тереза планировала отправиться с кармелитами в Китай. Но и на сей раз помешало здоровье: в возрасте 21 года у нее появились первые признаки чахотки, которая вскоре перешла в тяжелую и уже неизлечимую стадию. Именно тогда Тереза в очередной раз посвятила себя Богу – посвятила свои страдания делу спасения всех людей. Она умерла в Лизьё, не дожив нескольких месяцев до 25 лет.

Жизнь Терезы Младенца Иисуса, внешне не отличающаяся на первый взгляд ничем исключительным, возможно, осталась бы незамеченной, если бы не ее автобиографические рукописи, запечатлевшие совершенно уникальный мистический опыт – опыт жизни с Богом. Следует оговориться, что Тереза писала свою автобиографию вовсе не для того, чтобы похвастаться этим опытом, а исключительно по поручению своих духовных наставников, которые – надо думать, не без участия Божественного Промысла – проявили в этом великую мудрость. Уже через год после смерти Терезы рукописи были опубликованы (хотя и в сильно отредактированном руководством ордена виде) под названием “Повесть об одной душе”. Именно благодаря этой публикации никому не известная монахиня из Лизьё в считанные годы обретает всемирную славу. Слава усиливается и появляющимися сотнями свидетельств о небесном заступничестве новой святой, которые сопутствуют возрастающему народному ее почитанию. Все это приводит к скорейшей беатификации и канонизации.

Стоит добавить, однако, что лишь совсем недавно автобиографические рукописи св. Терезы были опубликованы полностью, без купюр и редактуры. Эта публикация, в свою очередь, оказалась сенсацией. Рукописи Терезы в их первоначальном виде позволили читателям с куда большей явственностью ощутить опыт живого соприкосновения человеческой души со Христом – опыт, выраженный с такой непосредственностью, с какой мало кто из христианских мистиков прошлого делился своей духовной жизнью.

Хорошо известно, что именно св. Терезе из Лизьё в конце 20-х гг. папа Пий XI вверил молитвенное заступничество о России. Это – отдельная тема, по которой, надо надеяться, будут еще подробные публикации. Как бы то ни было, существенно, что среди русских (и не только католиков) эта, по всем внешним особенностям чисто западная святая, была на протяжении всех минувших десятилетий весьма почитаема. Уже в 1955 году во Франции был издан русский перевод “Повести об одной душе” (основывавшийся, конечно, еще на отредактированной версии), который впоследствии не раз переиздавался брюссельским издательством “Жизнь с Богом”.

Отрадно, что к столетнему юбилею св. Терезы полный текст ее автобиографических рукописей стал, наконец, доступен и русскому читателю. Он вышел в последнем (36-м) номере журнала “Символ”, издаваемом Славянской библиотекой в Париже. В основу этого издания положен прежний перевод (об истории которого также рассказывается на страницах номера), усовершенствованный, исправленный и дополненный под редакцией Александра Мосина. Новая русская публикация “Повести об одной душе” дополнена в номере статьей В. Ильина “Святая Тереза – заступница и молитвенница за Землю Русскую” и статьей о св. Терезе и об особенностях кармелитского благочестия, написанной диаконом Василием фон Бурманом, который, как выясняется, был автором публиковавшегося прежде русского перевода “Повести”; кроме того, весьма интересна и предваряющая нынешнюю публикацию статья А. Мосина.

“Весенняя повесть о беленьком Цветочке, им самим написанная…”. С самого начала текста “Повести об одной душе” русского читателя может удивить, если не шокировать, крайне непривычный характер благочестия. Все – и лексика, и стиль, и образность, которые использует Тереза, говоря о своем призвании (и далее о своей жизни), действительно не вполне укладываются в наши традиционные представления о святости как о чем-то суровом и строгом:

“Вот – тайна моего призвания, тайна всей моей жизни… (…) Иисус удостоил меня познать эту тайну. Он раскрыл перед моим взором книгу природы, и я поняла, что все сотворенные Им цветы прекрасны; что великолепие розы и белизна лилии не лишает благоухания маленькую фиалку и не отнимает восхитительной простоты у маргаритки… Я поняла, что если б все простые цветы захотели стать розами, природа утратила бы свой весенний наряд, а поля не пестрели бы цветочками… то же самое в мире душ – в этом саду Иисуса. Ему было угодно сотворить великих святых, которых можно сравнить с лилиями и розами. Но Он сотворил также и малых; и они должны оставаться маргаритками или фиалками, предназначенными радовать взор господа, когда Он опускает их к своим стопам. Совершенство заключается в том, чтобы исполнять Его волю и становиться такими, какими Он желает нас видеть…”

Все это может показаться на первый взгляд сентиментальным и слащавым, а кого-то из читателей даже оттолкнуть. Тем не менее я посоветовал бы не спешить закрывать книгу и пробовать пробиться сквозь эту преграду необычности.

Действительно, Тереза из Лизьё принадлежит иному, нежели большинство из нас, культурному контексту, и именно на конкретной культурной почве раскрывается ее святость.

Думаю, не ошибусь, если скажу, что одним из проявлений исполнения заповеди любви к ближнему является благоговение перед тайной другого человека. Каждый человек по-своему является тайной. Мы живем в удивительно многообразном мире даров Божиих. Окружающие нас люди, близкие и далекие, являют нам великое многообразие дарований – как генетических, так и даров Духа Святого.

Множество святых, почитаемых Церковью, показывает нам многообразие и неповторимость путей святости. Никто из нас не обязан, да и не может повторить путь другого святого, потому что путь любого из нас тоже уникален. Но как раз это и подсказывает нам, как важно благоговеть перед тайной всякого пути к Богу.

Особенности любой святости обусловлены, как уже говорилось, не только личностью, но и конкретной культурой. И, наверное, не случайно Клодель, когда писал текст для будущей гениальной оратории Онеггера “Жанна д’Арк на костре”, отошел от традиционного стереотипа официозной героини-воительницы и ввел ее в тот культурный контекст, который знаком нам по “Повести” св. Терезы (кстати, обе святые, столь различные, являются покровительницами Франции). Суровый монах брат Доминик, спрашивая Жанну о чудесной тайне ее меча, говорит: “Есть вещи, которые маленькая девочка может объяснить мне – мне, который, облаченный в броню и кожу, с закрытыми глазами, рано вступил на пути покаяния”. Наверное, этим же полезна для нас и “Повесть об одной душе”.

“Но что я могу объяснить тебе, когда на небе еще по меньшей мере дюжина звезд понимает это лучше чем я? (…) Эта липа перед домом моего отца, как высокий проповедник в белом стихаре, в лунном свете, – она мне все объяснит!” – таков ответ клоделевской Жанны. Да, брат Доминик, искушенный в науках и аскетических подвигах, не сможет познать тайну меча Жанны д’Арк, пока не встанет в хоровод с деревенскими девочками и, взявшись с ними за руки, не начнет петь вместе с ними весеннюю хороводную песню.

И для нас, возможно, самым ценным в опыте св. Терезы оказывается ее уникальное умение исполнять заповедь Христа “стать как дети”.

Петр Сахаров


Повествовательное богословие о. Бернхарда Геринга

СЕ № 1 (152)​ 1 января 1998  

10 ноября исполнилось 85 лет одному из самых выдающихся деятелей современной Католической Церкви, знаменитому немецкому богослову, священнику-редемптористу Бернхарду Герингу.

Имя Бернхарда Геринга обрело широкую известность среди богословов в середине 1950-х годов, когда вышел в свет его трехтомный труд «Закон Христов» – фундаментальный компендиум нравственного богословия, на котором выросло не одно поколение пастырей и теологов. В последующие десятилетия авторитет о. Геринга возрос еще в большей мере благодаря его реформаторским инициативам и активному участию в деле осуществления церковных реформ: изменение позиции Католической Церкви во многих вопросах, проявившееся прежде всего в решениях II Ватиканского Собора, в немалой степени обязано деятельности о. Геринга. Тем не менее, он оказался не только официально признанным авторитетом в католическом богословии, но одновременно и церковным диссидентом, не раз подвергавшимся нападкам со стороны тех структур Ватикана, которые следят за чистотой вероучения.

Годы жизни о. Геринга, предшествовавшие его заметному участию в формировании нынешнего учения Католической Церкви, во многом являются ключом к пониманию и его научных трудов, и ряда несомненно мужественных шагов, предпринимавшихся им в его церковной деятельности.

Бернхард Геринг родился 10 ноября 1912 г. в городе Бёттинген на самом юге Германии в благочестивой католической семье: он был восьмым из двенадцати детей. С юности он мечтал стать миссионером, и поэтому вступил в конгрегацию Пресвятого Искупителя, члены которой именуются редемптористами (примечательно, что тогда, в годы становления в Германии нацизма, редемптористы были особенно оппозиционно настроены к этой идеологии). Готовясь к отправке в Бразилию для миссионерского служения, Геринг в качестве послушания начал заниматься моральным богословием, которое стало основным делом его жизни.

Он был рукоположен во священника в мае 1939 г., за четыре месяца до начала 2-й мировой войны. В Третьем Рейхе католические священники, как и большинство других мужчин, призывались в армию. Однако в соответствии с конкордатом между Германией и Святым Престолом их брали не в строевые войска, а в санитарные части. О. Бернхард Геринг, подобно многим другим священникам, всю войну служил в санитарном батальоне. Он прошел с гитлеровской армией долгий путь до Сталинграда и обратно. Однажды был тяжело ранен и находился на грани смерти. Чудом не оказался в советском плену. Будучи человеком неблагонадежным с точки зрения нацистского режима, не раз оказывался на подозрении у Гестапо и тоже чудом избегал расправы.

Совсем недавно на французском языке вышла книга воспоминаний о. Геринга о годах войны, которая называется «Когда надо было выжить: Священник-санитар в Вермахте». (Нам известно только издание французского перевода: B. Haring, Quand il fallait survivre. Pretre infirmier dans la Wehrmacht. Paris: Cerf, 1996. (Collection L’histoire a vif). Насколько можно догадываться, выход в свет французского перевода опередил публикацию немецкого оригинала, о которой мы пока не располагаем сведениями. Поэтому, к сожалению, мы вынуждены цитировать фрагменты книги в опосредованном переводе.) Эта книга помогает лучше понять ее автора и как богослова, и как личность. Но кроме того, она несомненно ценна тем, что открывает для нас в буднях Второй мировой войны многое из того, что прежде оставалось в тени. Вот что пишет сам о. Геринг в предисловии:

«Расширять хронику преступлений, совершенных под руководством Гитлера и Сталина, не входит в мои намерения. По моему убеждению, было бы лучше и для нас, и для будущих поколений не ворошить прошлое. Смысл этой книги скорее в том, чтобы вспомнить о добре, которое оставалось несмотря на все разрушения и все преступления. На ее страницах мне хотелось бы выразить мою благодарность за бесчисленное множество проявлений любви и доброты со стороны людей, принадлежащих к разным народам. Вся жизнь должна быть хвалой и благодарением перед лицом Божиим.

Читатель найдет здесь историю, пережитую по провидению Божию. Иногда я испытываю искушение сказать, что у меня нет необходимости верить в промысл Божий, поскольку я его пережил на собственном опыте и прочувствовал его. Я его видел и прикоснулся к нему своей жизнью.

Читателям моих трудов и моим друзьям этот скромный очерк повествовательного богословия поможет почувствовать то, каким образом Бог подготовил меня к моей неотступной деятельности на ниве христианского единства и мира. Книга говорит в основном том добре, свидетелем которого я стал. Но она не может обойти молчанием ужасов, порожденных слепым повиновением жестоким тиранам. Думаю, что именно теперь, когда представились новые возможности наладить дружеские отношения с русскими и с поляками, эта книга способна принести особую пользу».

Итак, перед нами «очерк повествовательного богословия», которое оказывается во многом живее, доходчивее и действеннее богословия в его привычном для нас теоретическом, логико-дискурсивном проявлении.

Следует иметь в виду, что католическим священникам, служившим в Вермахте, было запрещено совершать публичные богослужения и, тем более, проповедовать (хотя на местах военное начальство не всегда препятствовало этому). О. Геринг, прилежно трудясь как фельдшер, ни на минуту не забывал и о своем основном призвании и старался исполнять свое священническое служение: «Везде, где бы мы ни были расквартированы, обе мои функции – помощь в исцелении тела и забота о спасении души – были неразрывно связаны, независимо о того, были это наши солдаты, русские военнопленные или гражданское население. Если для солдат я был прежде всего санитаром, хотя в равной степени и священником, то для русского гражданского населения я оказывался прежде всего священником, но, кроме того, и тем, к кому они могли обратиться в случае болезни или ранения».

О. Геринг быстро освоил русский язык и довольно легко на нем изъяснялся. Это давало ему возможность более действенно оказывать и медицинскую, и духовную помощь людям на оккупированной территории.

Некоторые случаи взаимодействия с населением оказывались совершенно неожиданными для самого о. Геринга. Вот, к примеру, один из них: «Ранним утром, когда я служил Мессу для двух или трех моих друзей, прибежала запыхавшись Наташа, девочка лет двенадцати, и, прервав меня, сказала: “Меня послала мама. Иди скорее, а то моя сестра умрет”. Я уже знал эту девочку, потому что незадолго до того я вылечил ее деверя от тифа в критической стадии. Поначалу я подумал, что его молодая жена тоже заразилась тифом. Я взял свой саквояж и побежал в их дом. Дом был полон родственников и соседей, и все они были в отчаянии. Очень скоро я обнаружил, что нет никакой необходимости в специалисте по тифу, а нужен акушер или гинеколог.

Первой моей реакцией было некоторое возмущение. Я сказал матери роженицы, что я священник, а не акушер. Я имел какое-то представление о желудочно-кишечных болезнях и умел обрабатывать раны, но я не имел никакой подготовки в приеме родов. Машинально я сказал: “Почему не позвать акушерку?” Мне ответили: “У нас тут нет акушерки. Для этого есть бабушка [это слово дано по-русски в тексте Геринга. – П.С.], она умеет”. Совершенно уже озадаченный, я сказал: “Ну так что же, бабушка, почему ты не займешься этим сама?” Но люди продолжали слезно просить меня. Никакие мои возражения, что я совершенно не компетентен, не могли их убедить. Бабушка, встав передо мной на колени, молила меня: “Если б ты только захотел, ты бы смог помочь. И ты должен нам помочь!” Я выяснил ситуацию, и узнал, что первые схватки начались у женщины более двух дней назад, и что роды затянулись на долгое время. Теперь она была совершенно измождена. Я понял, что она умрет, если ничего не предпринять. Я отдавал себе отчет в том, что несомненно потеряю ту добрую репутацию, которую имел благодаря оказываемой мною помощи. Но если бы я вовсе ничего не предпринял, люди усомнились бы во мне как в священнике. С того момента, как я начал более пристальный осмотр женщины, я почувствовал атмосферу почти что безграничного доверия. А когда я взял саквояж, по дому пронесся вздох облегчения. Я начал решать, что же можно сделать. При мне не было достаточного количества медикаментов, и я перебирал те, что были. Наконец, я сделал роженице две инъекции: кардиозола, чтобы усилить кровообращение, и кофеина, чтобы стимулировать последние силы. Затем, совсем усталый, я вышел из дому подышать свежим воздухом. Бабушка пошла за мной и попросила меня не уходить. Я сказал ей: “Давай помолимся, чтобы всё прошло хорошо. Я сделал всё, что мог”. Пока мы продолжали вместе молиться, бабушку позвали в дом. Схватки возобновились, и ребенок стал появляться на свет. Я ушел, так как понимал, что во мне уже нет необходимости. Через некоторое время маленькая Наташа прибежала, чтобы сообщить, что родился крупный мальчик и что все очень рады. Но куда важнее было то, что меня попросили его крестить. В назначенный день за мной приехали на телеге. Мальчик получил при крещении имя Петр. Не сомневаюсь, что он часто слышал историю своего рождения и своего крещения и что ему хотелось бы знать священника, который спас ему жизнь, выполняя роль акушера. По сей день я удивляюсь, как быстро сумел я найти наилучшее решение. Но я уверен, что решающую роль здесь сыграли не химические вещества, а огромная вера людей в мою способность приносить исцеление».

Вполне вероятно, что жив и поныне тот самый мальчик Петр (теперь, возможно, уже дедушка); быть может, жива и его мать. Как отрадно было бы, если бы наша публикация попалась им на глаза и позволила им после стольких лет найти того немецкого католического священника, который спас им жизнь! Впрочем, не исключаю, что живы и многие другие, наши соотечественники, встречавшиеся на оккупированной территории с о. Бернхардом Геринга. Было бы хорошо, если бы они откликнулись: их свидетельство может быть весьма ценным.

Сейчас мы нередко говорим о том, как быстро советская власть выхолостила в нашем народе все ростки духовности. Совершенно иного мнения придерживается, основываясь на живом опыте, великий немецкий богослов:

«Значительная доля благодарности, которую я хотел бы выразить простым русским людям, связана с тем, что во многом они научили меня, как поклоняться Богу в истине. Я имею в виду (…) поклонение Богу в духе и истине. Я люблю русское православное богослужение. Я постоянно вспоминаю священников, которые принесли восхитительное свидетельство веры. Но здесь я хотел бы говорить о простых людях, порой неграмотных, которые действительно стали для меня наставниками.

Много раз мне приходилось присутствовать на торжественных русских православных богослужениях… Меня впечатляла неторопливость: длительное время священник и народ поют, слушают, молятся. Я люблю литургический диалог между священником, диаконом и народом, а также русские церковные песнопения. Все это повлияло на то, что я стал активным участником литургической реформы в нашей Церкви. Но что впечатлило меня больше всего, так это тот дух веры, который пронизывал всю жизнь. И этот дух веры я обнаруживал в семьях и в общинах, которые на протяжении многих лет были лишены пастырского попечения. (…)

Эти люди в течение многих лет испытывали голод Хлеба Евхаристического. Но они… жили убеждением, что невозможно приобщиться Хлебу Небесному, не делясь своим повседневным хлебом с теми, кто испытывает нужду. (…)

Я никогда не забуду молитвенные вечера в доме старушки, которая на протяжении предшествовавших двадцати лет, когда не было священника, вдохновляла молитвенную группу верующих. После перехода примерно в 25 километров, я прибыл в дом, предназначенный мне моим подразделением для постоя. Я был взмокший и грязный. Семья оказалась представлена четырьмя поколениями: прабабушка, бабушка, мама и ребенок. Меня сердечно встретили, вскоре прабабушка сказала мне: Ну, дорогой гость, банька готова. Перед тем, как отправиться мыться и стирать вещи, я представился, что я священник. А мне в ответ: Мы уже знаем, батюшка [по-русски в тексте Геринга – П.С.]. Нам про тебя рассказывали, что в деревнях ты помогал раненым и больным. А потом вопрос: Можно попросить тебя побыть сегодня вечером с нами, когда мы с соседями соберемся для молитвы? Нам бы хотелось задать тебе несколько вопросов по Евангелию.

В тот в вечер и в последующие вечера я приобщился необычайному опыту общения в вере. Это была беседа о вере, которая постоянно переходила в молитву, и те вопросы, которые они мне задавали, были глубоко укоренены в вере; и до какой же степени они возросли в познании веры! В последующие десятилетия, будучи преподавателем богословия, я не раз говорил своим студентам, что неграмотные русские задавали мне вопросы о вере, которые были куда глубже связаны с жизнью, чем вопросы начитанных профессоров и студентов, жаждущих познания. Эти простые и смиренные люди, которые принимали нас с такой человечностью и добротой, показали мне не только то, что значит иметь Бога средоточием всей повседневной жизни и поклоняться Ему в духе и истине, но и то, что они готовы свидетельствовать о своей вере вплоть до мученичества».

И конечно, о. Геринг не обходит вниманием тех православных клириков, с которыми ему удалось познакомиться на оккупированной территории:

«Я не хотел бы упускать возможность сказать и о моем восхищении представителями православного духовенства, которых по Божественному провидению мне довелось встретить. Весной 1942 года наша часть стояла в довольно спокойном районе под Курском. Там у нас стали быстро складываться дружеские отношения с некоторой частью населения. Через этих людей я вошел в контакт с одним православным священником, с которым впоследствии часто встречался. С ним и его семьей я чувствовал себя, как дома. Однажды я спросил его, как ему удалось пережить все эти трудные годы. Он ответил: «Бог был так благ ко мне! Я сидел всего трижды, и каждый раз меньше, чем по году». И после небольшой паузы он добавил с глубоким вздохом: «Но иногда меня заставляли постом есть мясо. В случае отказа мне обрили бы волосы». Русские священники носили до войны длинные волосы как знак своей принадлежности к духовному сословию. Быть обритым означало для них крайнее унижение».

При чтении этих воспоминаний о войне поражает, как легко тогда на деле осуществлялся экуменизм – еще задолго до того, как он получил (не без деятельного участия о. Геринга как богослова) признание в официальном учении Католической Церкви. На страницах книги автор описывает немало случаев, когда он служил Литургию и совершал требы для православных русских, которые хорошо знали, что он католик, и, тем не менее, без сомнений принимали через него благодать таинств. Так же и немецкие солдаты-протестанты охотно присутствовали на богослужениях католического священника, а многие и причащались. В этой связи уместно вспомнить и тот экуменизм, который зачастую так живо проявлялся у нас в советское время в условиях гонений на веру, особенно в тюрьмах и лагерях. Перед лицом беды всё то, что нас, христиан, разъединяет, оказывается таким мелким и ничтожным!

В конце войны вместе с отступающими частями немецкой армии о. Геринг оказался на территории Польши. Не попасть в советский плен ему помогли поляки, создавшие видимость того, что он – польский священник. Каждое воскресенье о. Геринг служил Мессу, произнося без запинки проповедь по-польски: эту проповедь он за предшествовавшую неделю выучивал наизусть.

Трудно пересказать в одной статье всё то, что мы находим на страницах воспоминаний Бернхарда Геринга. Помимо множества сведений, представляющих (особенно для русских и поляков) исторический интерес, в ней содержится немало свидетельств, представляющих духовную ценность для христианина.

Хотелось бы надеяться, что книга воспоминаний о. Геринга появится со временем и на русском языке. Те малоизвестные большинству наших соотечественников стороны войны, которые освещаются на ее страницах, несомненно заслуживают внимания широкого читателя.

Напоследок о малоизвестных страницах недавней истории. Можно догадываться, что среди тех многих немецких священников, которые были призваны в Вермахт и оказались на восточном фронте, не один только о. Геринг проявлял подлинно христианское служение. Наверняка живы некоторые из наших соотечественников, которые встречались в те годы с ним или с другими настоящими христианами, чьи дела позволяли видеть в немце не только врага; и наверняка им есть что рассказать. Сколь ценными оказались бы их свидетельства!

Петр Сахаров


Давайте говорить по-русски

СЕ № 2 (153)​ 11 января 1998

Вероятно, всякий человек, вращавшийся в среде современных русских католиков или просто читавший католическую литературу, которая выходила на русском языке, обращал внимание на разнобой в богослужебных терминах. Давайте, для примера, посмотрим: как называют по-русски здание, в которое католики приходят на богослужение. Чаще всего приходится слышать слово “костел”; его же устойчиво использует светская пресса. Кто-то, однако, говорит “храм”. Другие – просто “церковь”. Между тем в их адрес слышатся возражения: “церковь” – это только православная, так что про католическую надо говорить “костел”. И т.п.

Вполне понятно, что в России, где исторически большинство католиков составляли поляки, польское слово закрепилось на бытовом уровне. Тем не менее никому не приходило в голову назвать храм “костелом” при переводе на русский произведений французской, итальянской или испанской литературы. И сейчас никто не скажет “костёл Сакре-Кёр в Париже” или “костёл Саграда-Фамилья в Барселоне”…

И все же католики в России оказались в довольно необычном положении. С одной стороны, заметную долю “этнической основы” российского католичества составляли люди польского происхождения. С другой стороны, в Католическую Церковь стало вливаться немало тех, для кого русский язык был родным и для кого небезразлична была богослужебная лексика, накопившаяся в Русской Православной Церкви за 1000 лет ее существования. Тем более, что многие православные литургические термины обнаруживают полные или частичные аналогии в католическом богослужении и отвергать их, заменяя иностранными, было бы в высшей мере странно.

Таким образом, сложилось существующее положение вещей, когда для обозначения одного и того же используется два наименования, а то и больше.

Конечно, в силу исторических причин польский язык имеет для русского католичества некоторое историческое право преимущества. И вполне естественно сохранение польских слов в ряде случаев – особенно тогда, когда речь идет о чем-то, не имеющем места в Православной Церкви: к примеру, пасхал (пасхальная свеча), пиуска (епископская шапочка). (Правда, лично я был решительно против сохранения этого крайне неблагозвучного для русского слуха польского слова: на мой взгляд, “епископской шапочки” вполне достаточно.) Но налицо бывали явно неоправданные случаи прямого переноса терминов, оборачивавшиеся порой просто зубодробительными текстами – как, например, в расписании служб на Страстную Неделю: “Месса хризматис в концелебре… Процессия резурекцийная…”

Но даже когда иноязычные слова не используются вовсе, русская лексика нередко употребляется крайне неорганично. Так, в одном из приходов в подобном же расписании значилось: “Божий гроб” (вместо вполне устоявшегося в русском языке “Гроба Господня”; а в другом месте в том же контексте было вообще написано слово “могила”!).

Попытки привести литургическую терминологию к некоторому единообразию и соответствию с традицией, а также с нормами русского языка были предприняты Литургической комиссией нашей Апостольской Администратуры и Комиссией по подготовке русского перевода “Катехизиса Католической Церкви”. Эта работа началась почти пять лет назад, но по некоторым моментам решение было принято далеко не сразу. Наконец, весной 1996 года, после рассмотрения ряда замечаний (в частности, из Апостольской Администратуры Азиатской части России), работа была завершена. Литургическая комиссия рекомендовала окончательный словарь важнейших литургических терминов, который был утвержден декретом архиепископа Тадеуша Кондрусевича.

Как увидят читатели, во многих случаях сохранено два равноправных термина и более. Есть, например, слова, таящие в себе некоторую двойственность. Так, слово “алтарь” католиками всегда использовалось в значении стола, на котором совершается Евхаристия. В то же время православные называют этот стол “престолом”, а под “алтарем” подразумевают ту обособленную часть храма, где находится престол. Литургическая комиссия решила сохранить оба понятия – “алтарь” и “престол” – как равноправные применительно к столу для совершения Евхаристии, но не использовать слово “алтарь” в значении части храмового пространства.

Конечно, вполне очевидно, что еще долго многие будут говорить “костел” вместо “церкви” или “храма” и “ксендз” вместо “священник”. И на бытовом уровне никому из католиков никто не сможет – и не будет – в этом препятствовать. Тем не менее на уровне официальном, в публичном употреблении (в частности, в печати) теперь нужно будет руководствоваться установленными нормами. По крайней мере – на территории Европейской части России.

Газета “Свет Евангелия” будет публиковать этот словарь на литургических страницах, с краткими пояснениями каждого термина. Хотелось бы надеяться, что такая публикация поможет российским католикам, а также тем, кто интересуется католической культурой, лучше разобраться в сложностях богослужебной лексики и правильно ею пользоваться.

Петр Сахаров,

эксперт Литургической комиссии

Словарь литургических терминов

Храм

(Примечание: следует учитывать отличие устройства храмов, построенных или перестроенных после литургической реформы II Ватиканского Собора, и храмов, сохранивших дореформенный интерьер. Прежде всего, это отличие было обусловлено рекомендацией служить Мессу лицом к народу, что потребовало изменения формы алтаря и его расположения.)

Храм, церковь – здание, предназначенное для богослужений. Иногда “храмом” может называться и часть гражданского здания, используемая для богослужений. Если храм двухэтажный (с алтарем на каждом этаже), то об этажах принято говорить: “верхний храм”, “нижний храм”. Помещение с алтарем в подвальной части храма называется криптой.

Кафедральный собор – главный храм епархии, в котором находится кафедра епископа (см. ниже).

Алтарь – стол (до литургической реформы сер. XX в. имевший довольно сложную форму), предназначенный для некоторых важнейших священнодействий, прежде всего Евхаристии: именно на него возлагаются хлеб и вино, которые во время Мессы пресуществляются в Тело и Кровь Христа.

Пресвитерий, алтарная часть [храма] – та часть храма, в которой во время богослужения находится духовенство. В алтарной части храма установлен алтарь.

Дарохранительница – место, где постоянно хранится освященный Хлеб – Тело Христово. Будучи местом реального присутствия Самого Христа, дарохранительница по праву почитается живым сердцем храма. Входя в храм, верующие воздают поклонение Христу, преклоняя колени перед Ним, сокрытым под видом Хлеба в дарохранительнице. В храмах, сохранивших дореформенный облик алтарной части, дарохранительница находится в центре алтаря, представляя собой своего рода шкаф с дверцей (или дверцами). В новое время в храмах и часовнях дарохранительница может быть нишей с дверцей в стене алтарной части храма или шкатулкой, крепящейся в пресвитерии на стене или колонне либо стоящей непосредственно на алтаре.

Алтарная сень, надалтарная сень – на алтарях старого типа навес на четырех колоннах над дарохранительницей.

Амвон – место (зачастую на некотором возвышении) непосредственно у алтаря или в алтарной части храма с подставкой для книг. С амвона читается Священное Писание, произносится проповедь, а также ведутся некоторые части богослужений.

Трон епископа, кафедра епископа – в кафедральном соборе кресло, на котором восседает епископ во время богослужения (кафедрой епископа называют также город, в котором находятся кафедральный собор данной епархии и резиденция правящего епископа).

Место предстоятеля – сидение, на котором восседает во время богослужения предстоятель (священник, возглавляющий это богослужение).

Кафедра – в храмах, сохранивших дореформенный облик, возвышение в алтарной части либо в примыкающей к пресвитерию части центрального нефа (см.) для проповеди; имеет вид небольшого балкона с ведущей к нему лестницей.

Алтарная преграда – невысокая преграда, отделяющая пресвитерий от остального пространства храма.

Неф – продольное пространство в храме. Наиболее традиционная структура храма – трехнефная. В таком случае центральный из нефов называется главным нефом (он завершается пресвитерием), а нефы по обе стороны от него – боковыми нефами. Как правило, главный неф отличается от боковых большей длиной и большей высотой потолка. Главный неф часто бывает отделен от боковых колоннами или арками. Боковой неф, в котором есть алтарь (при наличии основного алтаря в главном нефе), называется приделом.

Притвор – передняя часть храма.

Хоры – балкон (обычно, над притвором), на котором располагается хор.

Часовня, капелла – обособленное помещение в храме, а также в некультовом здании (семинария, монашеский и даже частный дом) для богослужений или молитвы.

Ризница – комната вблизи пресвитерия для подготовки духовенства и алтарников к богослужению, а также хранения богослужебных облачений, книг и предметов утвари.

Крещальня – помещение для крещения.

Сосуд с освященной водой, кропильница – сосуд при входе в храм, из которого верующие окропляют себя освященной водой (кропильницей называется также переносной сосуд с освященной водой, в который священнослужитель при окроплении народа или тех или иных предметов окунает кропило).


Почему на мессе мы говорим невпопад?

СЕ № 2 (153)​11 января 1998

Новый текст чина Святой мессы вызвал неоднозначную реакцию прихожан. Мы обратились к члену литургической комиссии, кандидату филологических наук Петру Дмитриевичу Сахарову с просьбой ответить на несколько вопросов о новом русском переводе чина Святой мессы. <…>

– То обстоятельство, что Вы были одним из переводчиков нового чина Мессы, ставит Вас в ряд апологетов этого текста. Значит ли это, что Вам все в нем нравится?

– Во-первых, я не являюсь переводчиком. В основном мы использовали старые переводы. Один из них сделал о. Михаил Арранц, с которым мы дружим и которого я считаю своим учителем. Он мне рассказал довольно любопытную историю: перевод чина Мессы заказал ему митрополит Никодим (Ротов), когда о. Михаил преподавал в Ленинградской духовной академии, для того чтобы студенты имели возможность судить о католической Мессе не понаслышке. Причем митрополит Никодим сам активно участвовал в создании этого перевода, который с полным основанием можно считать экуменическим. Затем он был издан небольшим тиражом в Риме, но не утверждался. Перевод о. Михаила никоим образом не предназначался для богослужения – это была чисто акакдемическая работа, что-то вроде подстрочника. Но он пошел в богослужение.

Второй перевод был выполнен тоже в Ленинграде и издан “Russia Christiana” в “Малом римском служебнике”.Еще один перевод функционировал в общине русских католиков, которую со временем возглавил о. Александр Хмельницкий. Этот перевод был менее всего ориентирован на латинские слова – там использовались более доступные английские и польские источники (в литературном отношении его обрабатывал Александр Зорин).

Более всего вошло в новый перевод из “Малого римского служебника”, но многое добавлялось и из других переводов. Так что моя роль в создании нового текста чина Мессы была минимальной.

Я действительно был не согласен с некоторыми местами, и во время споров на литургической комиссии не всегда удавалось отстоять лучший, с моей точки зрения, вариант. Например, на мой взгляд, во фразе “достойно это и праведно” лишнее слово “это”, слишком усложненной мне показалась фраза “Берущий на себя грехи мира”…

Вообще при переводе сакральных текстов требуется сбалансированность несколько противоположных критериев: с одной стороны, нужна максимальная точность, иначе текст не утвердят в Ватикане, с другой стороны, следует учитывать традиции языка православного богослужения (но не значит, что все надо переносить в католичество), нужно учитывать не только ритм, но и произношение этих текстов…

Но все-таки правило такое: когда приходится выбирать между красивым и точным, обычно делают выбор в пользу точного. В идеале по молитве и с помощью Божией удается найти некоторую золотую середину…

Мы долго спорили о том, какое слово употребить в символе веры по отношению к Церкви – “Католическая” или “Вселенская”. Остановились на втором варианте, тем более что даже в польском переводе слово “католическая” не используется…

Конечно, привычки трудно менять. Это заметно во время Мессы, когда часть прихожан отвечает по-старому, часть – по-новому, а некоторые просто молчат в растерянности. Тем не менее, в Католической Церкви действует принцип единообразия участия верующих в богослужении. В первую очередь это касается текстов, которые произносятся во время Мессы. если я не знаю языка или текста, то мне следует отвечать священнику про себя, а не пытаться перекричать соседа. Такова элементарная церковная дисциплина.

Беседовал Виктор Хруль

А воз и ныне там

Прошло почти три года со времени этой публикации и чуть больше трех лет со дня появления декрета о введении в богослужебный обиход нового перевода чина Мессы. Что изменилось за это время в реальной богослужебной практике? Казалось бы, все священники служат Мессу именно по утвержденному переводу. Тем не менее, со стороны участвующего в Божественной Литургии народа по-прежнему звучат разные версии текста. И хотя в одних общинах верующие строго соблюдают столь важный для богослужебной дисциплины принцип единообразия, не используя никаких иных текстов, кроме утвержденного, в других слышится разноголосица: в ряде случаев многие предпочитают произносить слова одного из прежних переводов (чаще всего – перевода о. Михаила Арранца, потому что раньше использовался в основном он). Притом делают они это так настойчиво и напористо, что явно влияют и на тех, кто не против следовать положенному тексту.

Конечно, основная причина такого отношения коренится во вполне естественной для многих из нас привязанности ко всему привычному.

Вспоминаю такой случай. Как-то раз молодежный хор – тот самый молодежный хор, который в начале 90-х придавал порой столько бодрости, живости и воодушевления вечерним Мессам в храме св. Людовика в Москве, – ввел в свой репертуар одну очень красивую песню. В этой песне наша хвала Богу уподобляется перезвону колоколов, и поэтому многоголосие звучит в ней каноном. Я еще прежде слышал ее в Польше и думал, как было бы хорошо, если бы у нас она пелась по-русски. И вот она была переведена, и молодежный хор ее пел. Меня это очень радовало, за исключением одного момента, по поводу которого я без обиняков обратился к исполнителям: “Ребята, – сказал я, – всё прекрасно! Только не может церковная песня начинаться со слова “какала””. Дело в том, что начиналась эта песня словами “как колокола”: при быстром темпе пения и отсутствии паузы, в слух сразу же ударял тот самый глагол. Следует добавить, что я немедля предложил вариант исправления: “как колокола” без ущерба можно заменить на “словно перезвон”, что полностью сохранит смысл и будет абсолютно эквиритмично прежнему. В ответ слышу: “Ну… все уже привыкли так петь… И вообще кроме вас этого никто не заметил…”

Да, “все так привыкли” – могучий фактор, препятствующий любому совершенствованию, любому изменению чего бы то ни было. Случай с “колоколами” далеко не единственный.

Заслуживает, однако, внимания и другой аргумент: “Кроме вас этого никто не замечал”. Потому что он оказывается лакмусовой бумажкой того общего упадка культуры нашего языка, который проявляется сейчас во всем – не только в разговорной речи, но и в печатном слове, на радио и телевидении, в колоссальном потоке отечественной и переводной литературы, в переводах зарубежной кинопродукции (включая шедевры!), в выступлениях политических и общественных деятелей. Этот упадок культуры русского языка со всей беззастенчивостью заявляет о себе и в Церкви. В самом деле, чувствительность к стилистическим шероховатостям и неблагозвучным фонетическим сочетаниям становится среди носителей нашего языка все большей редкостью. В среде российских католиков ситуация усугубляется особенностями самой этой среды. Для большинства тех, кто воспитан в католичестве с детства, русский язык неродной. Многие из русских новообращенных изначально не ориентированы на свою национальную культуру – особенно молодежь, часть которой декларирует свой космополитизм, а некоторые, к сожалению, выказывают к русской культуре откровенно пренебрежительное отношение (основывающееся, правда, чаще всего на крайне скудных о ней представлениях). Среди духовенства, которое в идеале способно было бы повлиять на ситуацию, носители великорусского языка (гибридные языковые формы не в счет) исчисляются единицами.

Иногда приходится по-прежнему слышать недоумения: “А стоило ли менять старый перевод? Чем он плох? Ведь его тоже русские люди осуществили…” Начну с конца. Коль скоро речь идет о наиболее широко использовавшемся переводе, то осуществивший его о. Михаил Арранц – не русский, а испанец. О. Михаил – блестящий знаток русского языка, но всё же он не в совершенстве владеет тонкостями русской стилистики (и сам это охотно признаёт). Митрополит Никодим, курировавший этот перевод, – действительно русский. Владыка был несомненно титанической личностью, занявшей заметное место в церковной истории и в истории дипломатии; и всё же он не был ни филологом, ни писателем, ни переводчиком в профессиональном плане. Более того, я почти уверен, что у него было немало дел поважнее перевода чина Мессы, и едва ли он скрупулезно над ним работал. Литературное редактирование (насколько мне известно от о. Михаила) взял на себя К. И. Логачев – человек, которого отличало крайне неуклюжее обращение с русским языком, что не раз отмечалось критиками его библейских переводов. Приведу лишь суждение И.А.Левинской из рецензии на его перевод “Деяний Апостолов”, которое с успехом может быть отнесено и к переводу чина Мессы: “Многие недостатки перевода связаны с неудовлетворительными исходными посылками. Нарушение автором стилистических норм русского языка, которыми он жертвует ради “точности”, оборачивается тем, что текст становится просто невнятным, а подчас и смешным, как бывает иногда смешна речь иностранца, коверкающего русский язык” (“Мир Библии”, 1993 / 1 [1], с. 95).

Нетрудно убедиться, что принадлежность к носителям языка вовсе не означает умения красиво и даже просто корректно излагать на нем информацию. К сожалению, чем дальше, тем большее число людей берет на себя – из самых лучших побуждений – труд перевода церковных текстов, осуществляя его на крайне непрофессиональном уровне. Можно быть активным членом общины или даже талантливым катехизатором, но это еще не означает способности заниматься художественным переводом, предполагающей, помимо развитого чувства языка (которое, подобно музыкальному слуху, есть не у всех) и некоторых природных дарований, профессиональную подготовку и целый комплекс навыков, обретаемых только с опытом.

Переводы богослужебных текстов на каждый из основных европейских языков осуществлялись целыми институтами, работа велась с привлечением лучших филологических, литературных, литургических и богословских сил и растягивалась на десятилетия. Перевод сакрального текста – задача слишком ответственная с самых разных точек зрения. Даже перевод на бесписьменный язык какого-нибудь совсем примитивного племени требует глубоких знаний и переводческого такта. Но в данном случае речь идет о переводе на язык Пушкина и Тютчева, Цветаевой и Пастернака, Толстого и Достоевского, Чехова и Бунина, св. Димитрия Ростовского и протопопа Аввакума, Карамзина и Ключевского, В.С. Соловьева и С.Л.Франка, Выготского и Бахтина…

Католическая Церковь повсеместно снискала славу хранительницы культурных ценностей. В большинстве стран переводчики католических богослужебных текстов стремятся не снижать литературного уровня своего языка, тем более что латинский оригинал зачастую также отличается высокими художественными достоинствами. И на фоне названных имен представляется совершенно диким звучание такой нелепицы, как “я много согрешил”… Выражение “равно на пользу нашу и всей Церкви Твоей Святой”, точно передающее оригинал и грамматически вполне корректное, в контексте богослужения, тем не менее, ощущается как неуместный канцеляризм, резко диссонирующий с предшествующим текстом.

Странно и огорчительно, что в наших общинах именно те места чина Мессы, откуда приведены эти примеры (Обряд покаяния и ответ на “Молитесь, братья и сестры”), самым упорным образом произносятся по-старому.

Еще одним любимым местом “консерваторов” являются слова “доколе Ты придешь” после Тайноустановительных слов. Возможно, они точнее соответствуют и оригиналу, и Синодальному переводу исходного текста св. апостола Павла, однако Литургическая комиссия остановилась на варианте “ожидая пришествия Твоего”, поскольку, без ущерба для смысла, он лучше сочетается с предшествующим текстом ритмически и оказывается более удобным для произнесения народом (слаженно произнести хором ритмически неоднородные строки довольно трудно).

Мне кажется, что основная причина существующего разнобоя на Мессах кроется в пассивности и безразличии пастырей. Далеко не все они объявили с амвонов о необходимости пользоваться новым переводом, а было очень важно это сделать, и не один раз. Думаю, если после каждого случая, когда прозвучит старый текст, священник в конце Мессы напомнит о принципе единообразия и настойчиво потребует его соблюдения, то очень скоро конфликт будет исчерпан. Пастырям и их помощникам из числа мирян следует также позаботиться о том, чтобы у всех прихожан был новый текст Мессы, а самых бедных обеспечить молитвенниками за счет общины.

В заключение хотелось бы успокоить всех, кто по-прежнему недоволен новым переводом чина Мессы, как и входящими в обиход переводами частных последований, а также других богослужебных текстов. Ни один перевод не должен считаться окончательным. В западных странах, где основные труды по переводу литургических текстов давно завершены, многое в богослужебных книгах совершенствуется или даже полностью пересматривается (как, например, английский). Такова же, вероятно, дальнейшая участь русского перевода. Признаюсь, я не изменил своего отношения к неудачным, на мой взгляд, местам текста чина Мессы и с течением времени нахожу всё новые несовершенства. Не теряю надежды на то, что в будущем мне удастся повлиять на их изменение. Надеюсь, что со временем к делу русского перевода католического богослужения подключатся новые люди, сочетающие в себе высокий профессионализм, остроту ума и свежесть подхода.

Хотелось бы также напомнить всем российским католикам, что они имеют возможность внести свою лепту в это непростое дело. Будет приветствоваться всякая обоснованная и конструктивная критика. Любые пожелания и предложения по улучшению используемых на сей день русских переводов богослужебных текстов можно направлять в Литургическую комиссию по адресу \…\. Кроме того, критические соображения можно посылать в редакцию “Света Евангелия”, что позволит продолжить дискуссию на страницах этой газеты.

Петр Сахаров

Далее на страницах газеты развернулась действительно обширная дискуссия о церковном языке, которую мы здесь опускаем, оставляя лишь замечательно ироничный ответ Петра Дмитриевича «ревнителям латыни»:

СЕ № 7 (158)​15 февраля 1998

\…\ А теперь самое время обратиться к выражению “моя Церковь”. Я ничего не имею против того, чтобы любой верующий называл Церковь “своею Церковью”. Но мне всё же кажется, что Католическая Церковь – это Церковь не одних только ревнителей латыни, но и Церковь той паствы недавно “посвенцованного” ксендза, и Церковь восторженного поклонника “франтишканов”, и Церковь немалого числа русских католиков, дорожащих как православной церковной традицией, так и культурой своего народа, и Церковь многих других людей, столь различных между собою.

Несомненно, Церковь должна проявлять внимание к языковым и культурным потребностям всех своих членов. Думаю, что если кому-то позарез нужна месса на шумерском языке, ему тоже надо пойти навстречу. Между прочим, московские и питерские приходы предоставляют любителям латыни возможность посещать латинскую мессу. Правда, библейские чтения и проповедь на ней звучат все-таки по-русски.

Конечно, можно попробовать встать на путь тотализации латыни в нашей Экклезии. Целебрать только по-латыни, лекции легить тоже по-латыни и гомилии пронунциать по-латыни. Вот пульхритуда-то будет! Вошел (простите, привенил) ты в темплум и куда ни взреспичишь, отовсюду латынь сонит. Грация! Только вот имагините: привенивает в такой темплум ординарный гомин – он арморацея что поймет (то есть укомпрехендит) там; так и экзиит ни с чем – а он ведь там спиритуальных бонов искал (простите, квезил). Или, выходит, до него Экклезии никакого опуса? А латыни-то он не новит, хотя такой же, как мы, гомин и в Экклезии экзистать дезидерит. А мы уже подецизили на латыни целебрать и предикать, и нигиль теперь не поопишь: fusior ano non pedes! Вот и оказываемся мы перед элекцией: aut pisciculum sumpsisse, aut…

Поэтому Литургическая комиссия и пытается найти золотую середину. Питая надежду и на вашу помощь.

Петр Сахаров


Круглый стол, посвященный проблемам языка Церкви, состоялся 21 февраля 1998 г. на факультете журналистики МГУ

СЕ №10 (161) 8 марта 1998

Круглый стол о проблемах языка Церкви, как мы и предполагали, позволил коснуться не только чисто языковых проблем, но и серьезных вопросов, выходящих за рамки лингвистической проблематики. Это неудивительно, ведь состояние языка всегда является точным индикатором состояния общественного сознания.

Присутствовали на нем скептики, утверждавшие, что бессмысленно (а иногда и безнравственно) говорить о том, о чем мы говорили. Дескать, не наше это дело – решать, каким должен быть богослужебный язык, и говоря об этом, мы ничего не изменим. Но богослужебный язык – это не язык священника и не язык словарей, а в первую очередь язык литургического собрания. То есть наш.

Поэтому давайте говорить, и говорить вслух. Это многое меняет.

Ольга Квирквелия, кандидат исторических наук, координатор Совета католиков-мирян: В последнее время использование русского литургического языка людьми, очень часто русским языком не владеющими (и это самое грустное), приводит, на мой взгляд, просто к обнищанию языка. Не лучше было бы использовать в литургии латынь? Я просто знаю, что если такие же ошибки, какие допускаются на русском, будут допущены на латыни, меня это будет корежить не так сильно. Исходя из такого прагматического подхода и нежелания ранить свою нежную русскую душу (хотя она у меня и не очень русская) и была сделана эта реплика. Более того, мне кажется ущербной попытка перевести тексты, звучащие в переводе кошмарно, просто потому, что они должны быть переведены. По-моему, проще выучить.

Я не призываю вовсе отказаться от русского. Я призываю не забывать о латыни. Этот выход из нашей сложной языковой ситуации существует и его можно использовать. Ничего страшного не происходило, когда священники спокойно служили по-латыни, а мы спокойно глядели в параллельный текст.

Кроме того – и это самое для меня главное – в латыни я вижу знак единства вселенской Церкви.

Петр Сахаров, кандидат филологических наук, гл. редактор католической радиостанции “Дар”: Если для нас вся проблема упирается исключительно в произношение наших нерусских батюшек, то едва ли ее вообще стоит обсуждать. Во-первых, не все они так уж плохо произносят по-русски. Но если даже человек систематически произносит “отца” как “яйца”, достаточно ему просто на это указать.

Если же мы говорим о языке единства Церкви – притом, как Ольга Руслановна подчеркнула, Вселенской Церкви, имея в виду Церковь Католическую – то заметим, что ставить знак равенства между Церковью Вселенской и Церковью латинской не совсем правильно. Даже если мы ограничим Церковь ее зримыми границами, то она состоит не только из латинского, но и из множества восточных обрядов. До разделения латынь не была языком вселенского церковного единства. Так называемая трехъязычная концепция была частным мнением, и хотя ее придерживались многие, в частности, немецкие епископы, которые ставили палки в колеса нашим просветителям славян, она не получила поддержки Святого Престола. Что весьма показательно.  

Евгений Крашенинников, начинающий католик: Я пришел в Католическую Церковь всего несколько лет назад, поэтому мне важно знать, как помочь вновь приходящим людям.

У католика в России нет проблемы, как ощутить единство с русской Церковью. Мы и так выросли в русской культуре. Проблема в том, чтобы ощутить единство с остальным миром, и для этого как раз лучше язык не русский, а латинский. И здесь мне кажутся не совсем корректными рассуждения вроде того, что слово “месса” можно заменить на “литургия”. Ведь, скажем, “председатель горисполкома” – это не мэр, не городской голова и не генерал-губернатор. За всеми этими словами стоит совершенно разная реальность. Второе – использование в Церкви латинского языка психологически лишний раз подчеркивает, что я на этом языке говорю не с кем-нибудь, а с Богом.

Христина Восканова, студентка психологического факультета МГУ: Я хотела бы возразить предыдущему оратору. В первый раз в жизни идя в Церковь, я знала, что там говорят не на латыни, а на народном языке, но все-таки боялась, что проповедь будет или на латыни, или на польском, и я ничего не пойму. Я испытала огромное счастье, когда вышел нарядный дядя в пелеринке и стал говорить… Да, с акцентом, но по-русски, и это было хорошо и понятно. А по поводу другой реальности – стоит ли выводить Бога на уровень другой реальности, разграничивать Церковь и весь остальной мир? Не есть ли это какая-то духовная шизофрения?

И наконец, наверное, не стоит приравнивать латынь к другим иностранным языкам. Если в Москве отменят латынь как литургический язык, его место тут же займет польский (есть вообще такая тенденция, что в Москве не римско-католическая Церковь, а польско-католическая). Конечно, когда походишь в Церковь подольше, становится неприятно, что Бога называют “источником всякой всякости”…

П. С.: Хотя это чистая правда…

Наталья Мирская, филолог: Мне все-таки кажется, что латынь совершенно необходима католику латинского обряда. Это же немыслимо, когда католик не может прочесть “Патер ностер”. Но этому, наверное, нужно учить людей в процессе катехизации.

Герман Марченко, член ордена доминиканцев-мирян: Латынь все-таки – язык единства Церкви, хотя бы Церкви западной. Бывают разные ситуации: храм св. Людовика, 8 утра, выходит кардинал – три звонка – и говорит: “In nomine Patris et Filii, et Spiritus Sancti”. Все балдеют и отвечают “Аминь”. Но это еще ничего. Вот когда он говорит, благословляя: “Sit nomen Domini benedictum” – полная прострация.  

Конечно, можно перевести на русский язык и “Salve Regina”, и “Veni Creator Spiritus”, это будет полезно с точки зрения их понимания, но форма при этом теряется совершенно. В других странах также есть отрицательный опыт такого рода переводов. В Чехии недавно перевели латинские гимны на чешский язык, и теперь это не чешская поэзия, не латинская поэзия, а вообще непонятно что.

П. С.: Дело в том, что в результате долгого консервирования непонятного языка произошла некоторая деформация подхода к богослужению, когда оно стало восприниматься как некий магический акт, в котором мы участвуем опосредованно. После II Ватиканского собора Церковь признала, что Народ Божий должен быть включен в богослужение максимально активным образом. А для этого требуется понимание текстов.

В процессе развития русского богослужебного языка складывается какая-то лексика, и весь вопрос в том, откуда ей браться. Точки зрения есть диаметрально противоположные. Нам может быть сколь угодно неприятно наполнение русского языка западными терминами в польской их транскрипции, но кто служит, тот и заказывает музыку. Этот принцип приходится выдерживать.

Мы стоим перед ситуацией, когда существует несколько традиций. Русскоязычные “католики по рождению” – в большинстве своем поляки или немцы, имеющие свою терминологию, и их пожелания тоже надо учитывать.

Не так давно мне пришло письмо от моего друга из Сибири. В нем изложена довольно радикальная позиция в пользу русского языка, при том, что такие же крайние я слышал и в пользу польской терминологии, и в пользу вообще не знаю чего… Вопрос в том, что для принявшего католичество оказывается более близким.

Но в официальной терминологии, “если бы я был директором”, я бы принял решение в пользу русского, оставив некоторое число параллельных терминов. Наши святые покровители в этой области, Кирилл и Мефодий, как и многие другие лучшие образцы инкультурации, так и поступали.

Н. М.: У меня вопрос к вам, Петр Дмитриевич: как решается проблема терминологии в других странах, где латынь не является основой языка – скажем, в Скандинавии?

П. С.: Не забывайте о лютеранской традиции. В этих странах были использованы почти все термины, существовавшие у лютеран и в свое время заимствованные ими у католиков.

Н. М.: Наша проблема, как я понимаю, в том, что у нас есть еще и церковно-славянский язык…

П. С.: Да, и значительно уместнее было бы задать вопрос, как с этим поступают в хинди или в китайском. Тут вообще встает проблема инкультурации, проблема миссионерства. Ведь, начиная с Маттео Риччи, миссионеры думали о том, как подобрать в колоссальных пластах местной религиозной терминологии эквиваленты. Скажем, соответствует ли индуистская “мокша” “спасению”? Ведь индуисты вкладывают в это слово чуть-чуть другой смысл, а спасаются чуть-чуть в другом направлении. Кое-что сохраняется, кое-что привносится из английского.

Н. М.: Насколько я понимаю, по-русски мы говорим или по-латыни – в любом случае нужны переводы. И в любом случае перед нами встает проблема терминологии. Все-таки, что мы выбираем? И тут я все-таки больше согласна с вашим другом из Сибири.

О. К.: Проблема, мне кажется, не столько в языке, сколько в менталитете. Среди нас есть люди с очень разными установками (и слава Богу!). Хорошо было бы, чтобы любому из нас было уютно в Церкви. И когда я спрашиваю: “Сегодня адорация будет?”, а мне отвечают: “Нет, только поклонение Святым Дарам” – меня это оскорбляет.

Конечно, должен быть список официальных терминов, но нельзя запрещать людям говорить и мыслить, как они хотят.

П. С.: Я хотел бы вернуться к тезису, высказанному в начале дискуссии Евгением, о необходимости помочь человеку войти в Церковь. Но если, придя на мессу, человек сразу же слышит “Фратрес, агноскамус пекката ностра…”, что он, простите, из этого понимает, к чему его призывают? Я прекрасно помню тридентское, дореформенное богослужение. И когда я впервые попал на реформированное богослужение, у меня слезы навернулись на глаза, когда я оценил эту возможность – передо мной стол Тайной Вечери и священник говорит: “По Его повелению мы и совершаем эти тайны. Он, накануне своих страданий, взял хлеб и…” Понимаете? Это – да, это мы помогаем человеку, давая ему неоценимую возможность, которой нам не предоставляет богослужение на неизвестном языке.

А разговор человека с Богом на неизвестном языке… Иной язык общения с Богом, нежели тот, которым мы постоянно пользуемся, – это достояние язычества. К сожалению, оно было заимствовано христианством в момент некоторого его кризиса.

Христианству это не свойственно. Христос, умирая, взывал к Богу на своем родном галилейском диалекте. Общение с Богом как нечто наиболее глубокое и конфиденциальное происходит на родном языке, причем в самых глубинных его пластах. И если мы говорим о проповеди и свидетельстве, нам все-таки нужны живые языки.

Сергей Михайлов, этнограф: В католицизме я недавно, но до этого у меня было бурное православное прошлое. Основная задача Церкви – не блюсти чистоту того или иного богослужебного языка, охранять его от всяких там сорных слов и произношений с акцентом, а приводить ко спасению души. А для того, чтобы это делать, надо говорить на языке, абсолютно понятном любому человеку с улицы – есть у него диплом, нет у него диплома, занимается он интеллектуальным трудом, копает ли он на улице канаву… Наши братья во Христе евангельские христиане-баптисты проповедуют, служат, общаются с приходящими на нормальном русском языке – и какие успехи они делают в евангелизации нашего бедного, деградировавшего во многих отношениях общества!

П. С.: Да, общины евангельских христиан-баптистов пользуются живым русским языком, хотя и синодальным переводом Библии, которому до живого языка далеко, он и тогда переводился – сознательно! – на несколько устаревший язык.

Да, языка богов у нас, христиан, нет. Но язык богослужения, несомненно, более величествен, чем язык повседневный. Особого снижения стиля, думаю, здесь быть не должно. К сожалению, это происходит у баптистов. При всей живости их веры и христианском энтузиазме, все-таки, когда начинают звучать песни, не укладывающиеся ни в грамматические, ни в поэтические нормы русского языка… Да, у баптистов огромный успех проповеди, но большая часть, скажем так, интеллигенции, там не задерживается. А о ней забывать нельзя. Конечно, мы проповедуем не только интеллигенции, но и она тоже ищет Христа. Когда интеллигент приходит в церковь и слышит эти, простите, стихи – его оттуда выносит ветром. У нас этого, по возможности, происходить не должно.

Анна Топтунова, кандидат филологических наук: Мне все происходящее у нас очень напоминает спор о старом и новом слоге, который разыгрался в России в начале XIX века. Как известно, тогда спорили две стороны, представителем одной был адмирал Шишков, представителем другой – Карамзин и его последователи. Александр Семенович Шишков предлагал отменить иностранные слова, а пользоваться исконно русскими – обсерваторию называть звездоблюстилищем, бильярд – шарокатицей, кий, соответственно, будет шаропих и т. д. Карамзин же и его сторонники утверждали, что и из иностранных языков нужно что-нибудь брать. И брали. И их за это очень ругали, говоря: “Что это, например, за слово – “наивный” или “серьезный”?” Это были даже не кальки, а прямые заимствования из французского языка. Сейчас нам кажется, что это исконно русские слова и без них никак не обойтись.

По-моему, невозможно прийти к какому-то единому мнению: “Мы всё переводим на латынь”, или “Мы всё говорим по-церковнославянски”. Нельзя подводить все под одну идею, но нельзя и разбираться с каждым словом в отдельности – это мы на латынь переведем, это, так и быть, по-славянски оставим. Не произойдет ничего ужасного, если мы предоставим времени и традиции складывать наш язык – язык русских католиков, язык московских католиков, если хотите, потому что, действительно, в разных городах могут быть свои традиции. Уже заметны изменения – если в 1991-92 гг. употреблялись в основном польские слова, то сейчас в обиходе появилось много русских и церковнославянских слов.

Мы будто хотим представить кому-то отчет: вот, это наш язык, вот, в нем слова, а вот словарь отца Григория… Перед кем нам отчитываться: перед православными братьями или перед последующими поколениями католиков? Если перед вторыми, что более вероятно, то к тому времени, когда они войдут в Церковь, уже сложится некая традиция.

П. С.: Язык – саморегулирующаяся система, и если католичеству латинского обряда суждена в России более или менее долгая жизнь, то через поколение-другое, действительно, все само собой установится и никто уже не будет оглядываться на словари.

Подготовила Татьяна Томаева


Словарь литургических терминов

Священнодейственные обряды

СЕ № 20 (171)​17 мая 1998

Помимо таинств в Церкви существуют многочисленные священнодейственные обряды (говоря о них во множественном числе, можно использовать также слово “сакраменталии”). Согласно определению Конституции II Ватиканского Собора “О богослужении” (ст. 60) священнодейственные обряды – “священные знамения, которыми по некоему подобию таинств обозначаются и по молитве верных воспринимаются главным образом духовные плоды. Через них люди получают расположение к принятию главнейшего действия таинств, и освящаются различные жизненные обстоятельства”. В отличие от таинств сакраменталии установлены не Христом, а Церковью; кроме того, в них не подается так же непосредственно, как в таинствах, благодать Святого Духа, но церковной молитвой они подготавливают человека к ее принятию и располагают к сотрудничеству с нею.

Предстоятельствовать при совершении некоторых священнодейственных обрядов может не только рукоположенный служитель, но и мирянин.

По словам той же Конституции “О богослужении”, (ст. 61) “у верующих, имеющих должное расположение, почти каждое жизненное событие освящено божественной благодатью, проистекающей из Пасхальной тайны страстей, смерти и воскресения Христа, от Которого черпают свою силу все таинства и сакраменталии; почти всякое достойное использование материальных вещей может быть направлено к освящению человека и прославлению Бога”. Поэтому среди сакраменталий важное место принадлежит различным освящениям и благословениям, посредством которых молитвенно испрашивается благословение Божие на людей или на различные материальные вещи (предметы, вещества и т. п.) для их дальнейшего плодотворного использования во славу Божию и для блага людей – либо в церковном культе, либо в повседневной жизни верующих; благословляемые предметы могут быть как культового назначения (кресты, иконы, медальоны), так и чисто бытового (дом, транспортное средство, семена, пища).

Применительно к освящениям в русском языке используется глагол освящать что-либо (совершенный вид – освятить), а к благословениям – благословлять/благословить кого-либо/что-либо; страдательное причастие совершенного вида от глагола благословлять – благословенный (и ни в коем случае не “благословлённый”!!!); сам момент, когда кто-то кого-либо или что-либо благословляет, равно как и само производимое при этом действие не следует именовать иначе, нежели благословение (а не “благословление”!!!).

К числу освящений относится, в частности, освящение храма, освящение алтаря, освящение воды (оно называется также водосвятием; воду, над которой был совершен этот обряд, следует называть освященной водой), освящение мира для использования его в таинстве миропомазания и некоторых других обрядах, совершаемое епископом перед Пасхой, освящение креста, освящение иконы.

В числе благословений – благословение епископом елея оглашаемых и елея больных, благословение пепла в Пепельную Среду ( за которым следует возложение пепла (пепел возлагается на головы верным, посыпается на головы: существует “посыпать голову пеплом”), благословение пасхальной пищи, многочисленные виды благословений людей в различных жизненных ситуациях, благословений предметов культа, предметов труда и повседневного быта, а также домашних животных и сельскохозяйственных растений.

В некоторых случаях между благословением и освящением отсутствует строгая грань, и применительно к одному и тому же обряду может быть использован и тот и другой термин.

К числу наиболее важных элементов при совершении обрядов различных благословений и освящений относится, помимо молитвы, крестное знамение (предстоятель осеняет крестным знамением то, что освящается, того, на кого призывается благословение, или то, на что призывается благословение). Зачастую при благословениях совершается окропление освященной водой (предстоятель окропляет освященной водой благословляемых людей или благословляемые предметы).

К сакраменталиям относятся также различные посвящения людей Богу, а также посвящения людей для того или иного служения.

К числу первых относятся обряды, связанные с монашеством или иными формами посвященной жизни: это, в частности, обряды посвящения дев, а также обряды принесения обетов. (Применительно к монашеству Латинской Церкви не вполне корректно использовать термины “постриг” и “пострижение”, поскольку зачастую никакое пострижение волос не имеет места. Поэтому в отношении принимающего монашество правильнее говорить “принесение обетов”: применительно к обетам используются глаголы принести, дать обет/обеты. В отношении церковной власти в таких случаях говорится о “принятии обетов” с ее стороны: принять обеты). Принесение монашеских обетов может называться также принятием монашества. Принятию монашества предшествует вступление в новициат, или поступление в послушничество. Следующей ступенью оказывается принесение временных монашеских обетов, а затем, по прошествии какого-то времени – принесение постоянных монашеских обетов. (Среди других обрядов, связанных с принесением монашеских обетов, следует отметить торжественные обеты, а также периодическое обновление обетов, подобное обновлению верными обетов крещения в Пасхальную ночь или обновления священниками перед Пасхой обетов, данных ими при рукоположении.) На определенных ступенях подготовки к принятию монашества важную роль имеет во многих монашеских орденах и конгрегациях обряд облачения в монашеские одеяния; в женских монашеских институтах это может дополняться обрядом возложения покрова.

К числу обрядов посвящения людей для различных церковных служений относятся, в частности, поставление во чтеца и поставление во аколита, совершаемое епископом.

Среди сакраменталий важное место принадлежит также различным экзорцизмам – обрядам изгнания злых духов. Торжественный обряд изгнания бесов с целью освободить человека от одержимости темными силами, именуемый великим экзорцизмом, может совершаться только священником с разрешения епископа, при строгом соблюдении установленных Церковью правил. Малые экзорцизмы входят в некоторые обряды подготовки к таинству Крещения (традиционно они входили также в обряды освящения и благословения различных материй: воды, елея и др.).

К сакраменталиям относятся, наконец, различные заупокойные обряды, посредством которых Церковь препоручает Богу своих умерших (усопших) чад и молится о спасении их душ. Церковный обряд молитвы над телом усопшего и прощания с ним в храме называется отпеванием, а последние обряды, совершаемые на кладбище – погребением. Совокупность этих обрядов именуется Чином Погребения. Помимо этого существуют обряды поминовения усопших (поминальные обряды).

Подготовил Петр Сахаров


Словарь литургических терминов

Другие виды богослужений

Помимо Божественной Литургии, Литургии Часов, обрядов таинств и священнодейственных обрядов, существуют некоторые другие виды богослужений. Некоторые из них не имеют строго устоявшейся формы, могут содержать немало импровизированных элементов и включать в себя различные обряды и молитвы. К их числу относятся бдения – длительные молитвенные собрания верных, во время которых могут совершаться молитвы и духовные размышления, читаться и толковаться фрагменты Священного Писания, петься различные духовные песнопения; в бдение могут быть также включены Службы Часов и месса. Бдения бывают по меньшей мере двух видов: всенощное бдение совершается в течение всей ночи (например, на Рождество, в Пятидесятницу или в одну из ночей Страстной Недели), а дневное – днем.

Весьма распространенным видом молитвы, которая может с некоторыми дополнениями образовывать своего рода богослужение, является литания. Литания представляет собой серию молитвенных призываний, перемежающихся одинаковыми или сходными ответами. Существуют совсем краткие литании, две из которых входят в текст мессы: это “Господи, помилуй” и “Агнец Божий”. Из числа больших литаний наиболее известными являются Литании Имени Иисуса, Сердцу Иисуса, Крови Христовой, Пресвятой Богородице (именуемая Литанией Лоретанской), святому Иосифу, всем святым.

Другой не менее известный в католическом мире вид молитвы, также, подобно литаниям, способный быть как индивидуальной молитвой, так и общественным богослужением, – Розарий, представляющий собой повторяющееся с определенной периодичностью чтение ряда молитвенных и иных текстов (основу составляет молитва “Радуйся, Мария”), которое соединяется с последовательным размышлением о различных тайнах земной жизни и небесной славы Христа и Богородицы (в контексте чтения Розария эти тайны именуются тайнами Розария). Розарий читается по четкам, с помощью которых удобно отсчитывать нужное количество положенных молитв. По четкам традиционного вида прочитывается один круг Розария. Как правило, чтение Розария ограничивается только одним кругом, включающим в себя пять тайн Розария: это могут быть радостные тайны, скорбные тайны или славные тайны. Полный Розарий, таким образом, состоит из трех кругов. (О том, что это за тайны и как следует читать Розарий, можно прочесть в некоторых из католических молитвенников, опубликованных на русском языке – напр., в молитвеннике “К Тебе взываю”, опубликованном издательством “Истина и Жизнь”).

Еще одним из видов молитвы, соединенной с медитацией, широко распространенным в Католической Церкви, является Крестный Путь. Он также может быть и личной молитвой, совершаемой наедине (дома или в храме), и общественным богослужением. В Крестном Пути верующие мысленно сопутствуют Господу Иисусу Христу в Его спасительных страстях и смерти, следуя четырнадцати эпизодам истории страстей (известным из Евангелий и церковного предания): эти эпизоды называются стояниями Крестного Пути, – поскольку традиционно во время Крестного Пути верующие обходят 14 изображений (как правило, располагающихся по внутреннему периметру храма), останавливаясь для медитации и молитвы у каждого из них.

Литургически совершаемый Крестный Путь является одним из многочисленных в Католической Церкви видов процессий (во время них движение верующих тоже может прерываться стояниями для молитвы, чтения Священного Писания и размышления). Торжественная процессия называется также крестным ходом.

Иногда в приходах и общинах устраиваются новенны, или девятидневные моления (молитвы определенного характера на протяжении девяти дней, подобно девятидневному молитвенному бодрствованию апостолов по вознесении Иисуса в ожидании обещанного Святого Духа).

То, с каким намерением совершается молитва или богослужение (например, месса), называется молитвенным намерением, или интенцией: это может быть благодарение Богу (в целом или конкретно за что-то), прошение о ком-то (определенном человеке или группе людей) или о чем-то (о здравии, об исцелении больного, о упокоении усопшего, об урожае, о прекращении войны и т. п); зачастую интенция молитвы, мессы или иного богослужения объявляется заранее. Содержание отдельных молитвенных ходатайств (к примеру, на Молитве верных) называется молитвенным прошением.

Подготовил Петр Сахаров


Круглый стол «Мир, клир и добрые люди»

СЕ № 26 (177)​28 июня 1998

Некто однажды очень удачно определил роль мирян в Церкви. Заключается она, сказал этот человек, в том, что миряне Церковь составляют и без них Церкви бы не было. Но для полного понимания вопроса этого, конечно, мало. Важно знать, каким именно образом миряне составляют Церковь здесь и сейчас, в этой стране и в это время. Не менее важно знать, как они сами себя в этой роли воспринимают. Именно для этого был собран круглый стол, материалы которого мы предлагаем вашему вниманию.

Добавим, что редакция намеренно отказалась от приглашения “отборных” участников, потому состав их сформировался спонтанно.

Петр Сахаров, директор католического радио “Дар”: Тема этого круглого стола меня несколько озадачивает, потому что понять ее можно по-разному. Можно говорить о “мирянах, работающих в Церкви” и о “роли мирян в Церкви” вообще. Как видите, здесь сейчас собрались в основном именно миряне, работающие в Церкви. Наверное, это не предполагалось организаторами, но так получилось, и это не случайно.

Мы не совсем репрезентативны, и для меня это всегда было серьезной проблемой.

Дарья Дроздова, web-мастер и астрофизик: Наверное, идеальный образ мирянина – это человек, который полноценно живет в миру, занимается профессиональной деятельностью, а Церковь для него – место, куда можно прийти в воскресенье. В этом случае вера становится не общением человека с Церковью, а общением человека с Богом. Очень часто, говоря о роли мирян в Церкви, мы забываем, что Церковь – это все-таки Мистическое Тело Христа, и, наверное, не очень важно как мирянин проявляет себя в офицальных органах этой Церкви. Важнее его личное отношение к Богу.

А здесь собрались люди, которые почему-то занимаются тем, что работают в Церкви. Совершенно непонятно, зачем это им надо. Наверное, эта ситуация не слишком правильна.

Татьяна Томаева: Даша, скажи, пожалуйста, зачем это надо тебе лично?

Д. Д.: Наверное, из-за какой-то двойственности восприятия Церкви и себя в ней. Почему-то мне мало ходить в Церковь по воскресеньям. Может быть, важную роль играет то, что мы – конфессиональное меньшинство… Мне кажется, что среди православных это более редкое явление – мирянин, который вовсю стремится работать в Церкви.

П. С.: Ничего подобного! Свой первый период воцерковления я прошел именно в православии, и меня всегда удивляло, что ребята, сознательно обратившиеся, непременно хотят быть священниками. Еще больше удивляло то, что обратившиеся девушки хотят стать если не монашками, то батюшкиными женами, или просто делать что-нибудь при храме. Как будто за пределами богослужения Церкви не существует!

Изучив документы II Ватиканского Собора, прекрасный труд о. Ива Конгара “Вехи богословия лаиката”, который, кстати, лег в основу декрета о служении мирян, я начал понимать, что Церковь – это не только клир и не только богослужение. Часто люди полагают, что нет другого достойного применения их умений, кроме богослужебного. Это, конечно, некоторое ненормальное состояние Церкви, болезнь роста. Но беда для неофита – видеть свое место в Церкви в максимальной “прицерковленности”. Это совершенно не соответствует нашему призванию – быть в мире.

Д. Д.: Мне было бы удобнее, если бы Церковь была для меня не столь родным домом, как сейчас. Но скорее это вызвано тем, что мне в Церкви действительно легче общаться с людьми, чем в любом другом месте.

Христина Восканова, студентка психологического факультета МГУ: Церковь для меня – это месса, причастие, замечательные люди, с которыми я общаюсь в совершенно нецерковное время и не всегда на церковные темы.

Вообще, когда мы говорим о Церкви как Теле Христовом, проблем в понимании не возникает – каждый на своем месте, и мирянин в том числе. А если мы имеем в виду Церковь как некий институт, выполняющий определенные функции, имеющий финансы, собственность и т. п. – то мне кажется, что проблемы с пониманием возникают как раз в этой сфере, где речь идет о Церкви как о структуре. Тогда и начинаются всякие деления на мирян, которые работают в Церкви и просто в нее ходят; мирян, которые просто работают или вступают в какие-нибудь организации, типа третьих орденов, и так далее.

Валерий Сниховский, водитель, студент Колледжа католической теологии: Мне кажется, нельзя противопоставлять понимание Церкви восприятию ее как структуры. Это невозможно разделить, и в обоих случаях мы говорим об одних и тех же людях.

Любовь Теодорович, психиатр: Вполне понятно, почему люди идут в Церковь, ища духовности в бездуховном нашем мире. Но зачем нам духовность – это один вопрос, а зачем нам иерархическая Церковь Христова, да еще такая жесткая, как римско-католическая, – другой. Для меня лично оказалсь предпочтительной такая форма участия в Церкви, которая формальных связей почти не имеет. Ассоциация салезианских сотрудников, к которой я принадлежу, – это даже не третий орден. У меня появилась возможность быть формально не связанной, тем не менее, полностью себя реализуя.

Размышляя о вопросе “мирянин в Церкви”, я подумала – а что, если вывернуть его наизнанку? “Мирянин в Церкви” и “христианин в миру” – это одно и то же?

П. С.: Миряне, работающие в Церкви – это некая особая прослойка, некий, может быть, сан. В древней Церкви на эти должности получали специальное посвящение. Например, греческий чин поставления в чтеца вполне можно было бы прочесть над теми из нас, кто работает в церковной журналистике. В этом чине как раз испрашивается у Бога благодать на то, чем мы занимаемся.

Но когда мы с моими друзьями хотели быть священниками или петь на клиросе, мы не задумывались о том, что кто-то нас лечит, кто-то наших детей учит в школе, кто-то нас возит на троллейбусе, кто-то добывает нам уголь… Все это служение, выполнять которые Господь призвал нас максимально добросовестно для наших ближних и во славу Его.

Мы часто забываем о том, что мирянин именно служит. Он выполняет свое служение царственного священства, пребывая в мире и добросовестно выполняя труд – любой, к которому у него есть призвание. Призвание бывает не только к священству и монашеству, но и к преподаванию, к резьбе по дереву – к чему угодно, что приносит пользу, что не против замысла Божия и не против человека. К о. Александру Меню однажды пришел молодой человек, студент актерского факультета. Его беспокоило, что его профессия состоит в том, чтобы “только развлекать”. “Может, это вообще что-то недостойное?” – спрашивал он. О. Александр ему сказал, что “нет плохих профессий, кроме палача и стукача”. И вообще, то, что в наше напряженное время мы помогаем людям улыбнуться – это уже благое дело.

Д. Д.: Мы заговорили не столько о роли мирян в Церкви, сколько о роли Церкви в жизни мира. Кстати, Церковь вполне может давать новый импульс профессиональной деятельности. Я занимаюсь астрофизикой, и в какой-то момент пережила серьезный кризис – все вокруг меня занимаются одной астрофизикой, и это начинает казаться неинтересным и бессмысленным. Но когда вокруг меня появились люди, которым то, чем я занимаюсь, интересно совсем с другой стороны, у меня появилось новое желание этим и дальше заниматься. Так получилось, что Церковь осветила профессию совершенно новыми красками.

П. С.: Среди нас оказались и те, кто своим талантом оказался полезен именно Церкви как институту. Слава Богу – но это далеко не единственное и никоим образом не более высокое, чем служение того же шахтера или предпринимателя. И я считаю, что каждый, где бы он ни нес свое служение, реализует себя именно в Церкви. Каждый из нас на своем месте может свидетельствовать о Христе, ни слова даже о Нем не говоря.

Т. Т.: После всего сказанного мне интересно, почему, если все так замечательно и призвание реализоваться может где угодно, у большинства здесь присутствующих оно, тем не менее, реализуется все-таки в Церкви?

– … А не в шахте… (общий смех)

П. С.: Помимо того – не будем этого скрывать – что это позволяет мне более или менее прилично содержать семью, я бы определенно выполнял свою работу для Церкви, конечно, в меньших объемах, даже если бы зарабатывал деньги где-то еще. Так сложилось, что у меня есть определенный запас знаний и навыков и определенная работа в Церкви, про которую я знаю, что если я ее не выполню, то ее не выполнит никто, либо выполнят хуже. Я проявляю некоторую ревность к ее выполнению и в этом одна из причин того, почему так получилось.

Наталия Казанская, катехизатор: Хочется сказать, во-первых, что мы не выбираем место, где мы что-то делаем. Это складывается само собой. Сегодня я работаю в Церкви, через год я могу работать где-то в другом месте, через пять лет – еще где-то. Инициатива исходит не только от нас – мы про это как-то забываем, что ли… Я стараюсь об этом помнить. Если сейчас у меня есть возможность что-то делать в Церкви, я этому очень рада. Мне это просто нравится, несмотря на то, что трудности есть.

Рита Курганская, христианский лидер, студентка пединститута: За семь лет, что я в Церкви живу, у меня выросло неясное ощущение, что чего-то ей не хватает. А три года назад, попав на международную встречу аниматоров, я увидела четко сформулированным то, к чему я стремилась, но до чего сама по недостатку опыта и знаний дойти не смогла. Это то, что я сейчас называю движением аниматоров, или то, что наш архиепископ называет “помощники священников в пастырской деятельности”.

Это дело нелегкое, и если бы я не видела его реальных плодов, я бы, наверное, давно на это плюнула. Я вижу, как люди, которые впервые в жизни у нас на встрече услышали о том, что существует свободная молитва (а для многих это тогда было откровением, потому что у них в приходах молились только молитвами каноническими), сейчас уже работают у себя в приходе. Для меня это достаточное основание работу продолжать, несмотря на то, что мне за нее в жизни никогда не платили и платить не будут. Я понимаю, что это нужно и это должно быть. Это дает мне и силы и желание это делать. Поначалу меня обижало и сердило, почему нас не понимают, почему наши иерархи отказываются от помощи…

П. С.: Кстати, это отдельная тема…

Р. К.: Да, теперь это меня уже не обижает, а заставляет искать какие-то обходные пути. Эта работа научила меня многому – например, идти на компромисс, от чего-то отказываться.

Х. В.: Я в Церкви не работаю – отчасти принципиально, хотя возможности были, и мне предлагали это делать. Я отказывалась по ряду соображений. Главное из них то, что христианин, принимая крещение, идя за Христом, он становится апостолом. А апостольствовать среди своих – это все равно, что держать облатки в чаше и никого не причащать.

Идти надо в мир. В свое время у меня тоже было искушение, что моя узкоспециальная деятельность – психофизиология стресса – никому не нужна. Но, во-первых, я разрабатываю эту тему, а во-вторых, люди, с которыми я работаю, – это в большинстве своем материалисты. И быть апостолом для них, показывать своей верой и жизнью, что на их диаграммах все не кончается, – мне это кажется главным. Необязательно быть лидером в христианской группе. Можно быть тихим лидером – христианином среди еще нехристиан.

Т. Т.: Позволю себе не согласиться с мнением о ненужности и бессмысленности апостольства “среди своих”. Опыт многих святых, например, показывает, что можно, а часто и необходимо, о чем-то свидетельствовать именно среди своих…

П. С.: А также пророчествовать…

Н. К.: Мне кажется, нет смысла ни о чем спорить, потому что каждый видит ситуацию по-разному. Хорошо уже то, что мы здесь собрались и начали говорить, и, конечно, одним разговором здесь нельзя начать и закончить. Надо собираться, причем для того, чтобы обсудить какую-то конкретную проблему.

Р. К.: От того, что мы продекларируем наши проблемы, ничего не решится. Сколько уже эти проблемы ставили – я говорю и про “Свет Евангелия”, и про совет мирян… От самой постановки проблем ничего, к сожалению, не меняется. Меня, например, волнует проблема духовной формации людей, работающих в Церкви. Говорилось об этом много, но попытки наладить такую формацию увяли по разным причинам. И таких проблем очень много.

Н. К.: Я заметила, что многие миряне говорят о своих проблемах с позиции обиды. Накоплено столько обид, столько раздражения – на священников, на сестер, на всех, кто не понимает… У меня в том числе эти обиды копились очень долго. Но почему я их коплю, а не пытаюсь каким-то образом решать проблемы, которые их вызвали? Именно потому, что не с кем об этом поговорить, кроме как с двумя-тремя собственными знакомыми за чашкой чая.

Ситуации, которые волнуют меня в моей катехизаторской работе, бывают мелочны до абсурда, – но они важны, потому что они как раз и вызывают это раздражение. Когда я катехизировала очередную группу, у меня просто-напросто не было ключа от квартиры, где проводились занятия. Я должна была ждать сестру, которая должна была мне открыть дверь. Если сестра опаздывала, значит, мы стояли под дверью, если ей надо было уходить раньше, значит, мы должны были вставать и уходить раньше. Казалось бы, мелочь – но из таких мелочей складывалось мое обиженное состояние, которое ни к чему хорошему не приводит.

Основная трудность в моей работе – это то, что все зависит от того, есть у меня хорошие отношения с каким-нибудь священником или сестрой, или нет. А священники и сестры здесь работают года по два-три максимум. Год я трачу на то, чтобы построить со священником доверительные отношения, через год я начинаю слышать, что у меня с ним, наверное, какие-то не те отношения…

Х. В.: В своих разговорах о Церкви мы нередко скатываемся к проблеме противостояния “мира и клира”. Нам очень трудно воспринимать друг друга на равных и, как результат, трудно уважать друг друга. И, к сожалению, очень часто это исходит “сверху”. Ты мирянин – значит, автоматически ты уже в философии смыслишь хуже, в богословии смыслишь хуже, ну, а в жизни ты не понимаешь вообще ничего. Как правило, ни о каком сотрудничестве не может быть и речи – все сводится к необходимости доказывать, что ты что-то собой представляешь и вообще не верблюд. Говоря языком научным, со священством у нас происходит трансакция “Родитель–Дитя”. Это не диалог, а два монолога – один – вопросительный, другой – назидательный.

Но с другой стороны, мы сами виноваты – если я смотрю на человека, присев на корточки, он, естественно, окажется выше меня. У нас типично подростковое мышление – а почему бы не попытаться самим вести себя как взрослые люди?

Р. К.: Одной из причин того, что миряне не ощущают себя взрослыми членами Церкви, является то, что они лишены главного, что делает человека взрослым, – ответственности. Почти нет таких сфер деятельности, где было бы определено, что за это отвечает именно мирянин. Для того, чтобы было возможно осуществление какого-то проекта, над тобой обязательно должен быть поставлен присматривающий священник. Да и денег на проект не дадут, если в нем главным не будет указан “отец такой-то”.

В такой ситуации пропадает стремление к какому-либо сотрудничеству, и все, что возможно, стараешься сделать, не прибегая к помощи клира. Хотя, конечно, если вдруг встречается священник, искренне заинтересованный в том, что ты делаешь, и желающий помочь – это здорово.

Н. К.: О том, что отсутствует сотрудничество между священниками и мирянами, мы слышим довольно часто. Я бы добавила, что между мирянами его тоже нет. Между ними происходит то же самое соперничество вместо сотрудничества, и об этом тоже подумать бы неплохо. Каждый, в сущности, держится за свою программу, место, просто за возможность что-то делать и не очень-то хочет иногда этим делиться с другими.

Галина Кобякова, руководитель отделения “Каритас” прихода свв. апп. Петра и Павла: Я не могу сказать, что у меня в Церкви нет ответственности. У меня ее даже больше, чем я могу нести.

Сложилась уже определенная традиция говорить о том, что вот, мы, миряне, хорошие, а они, священники, – плохие. Я как человек, работающий в Церкви, хочу пожаловаться на то, что сами миряне очень неактивны. Вы посмотрите, вокруг практически одни и те же люди в наших мирянских “тусовках”, этот круглый стол не исключение.

Возьмем наш приход Петра и Павла – у нас на воскресной мессе бывает человек 500. Вот мы готовим сейчас приходской праздник, делаем объявления – вы что, думаете, кто-нибудь к нам подошел и предложил устроить вместе этот праздник? Ничего подобного! А ведь все придут и будут праздновать.

Может быть, с этого надо начинать – с воспитания активной позиции мирянина. Тогда у него и роль поменяется, и взаимоотношения со священниками, кстати, тоже.

Редакционное резюме. Круглый стол, по нашему мнению, получился весьма показательным. Это относится и к составу людей, которые пожелали принять в нем участие (многих из них читатели уже прекрасно знают по публикациям в газете), и к кругу затронутых тем, и к выраженным точкам зрения.

Причиной многих проблем в понимании роли мирян в Церкви следует признать устаревшие экклезиологические представления, бытующие среди католиков. Именно из-за них один человек комплексует оттого, что не способен относиться к Церкви лишь как к месту ежевоскресного удовлетворения “духовных потребностей”, другой, наоборот, забрасывает все дела, считая их недостойными, третий же и вовсе полагает, что видимая Церковь и ее функции сосредоточены исключительно в клире. Людям часто бывает необходим “экклезиологический ликбез”, соединенный с реальным опытом жизни в церковной общине, которая, конечно, не ограничивается хождением на воскресные мессы, но и не сводится к “прицерковлению”, о котором говорилось на круглом столе.

Разумеется, многие аспекты этой темы не были даже затронуты во время этой встречи. Мы надеемся, что последующие встречи и публикации это восполнят.

Очень жаль, что в разговоре не приняли участия ни священники, ни монахини. Без их присутствия многие темы поднимать было бы просто бессмысленно. Хочется верить, что за этим неучастием не стояло безразличие к людям, которым они призваны служить, и вместе с которыми – создавать Церковь в России. Мы все-таки надеемся получить от них, равно как и от всех наших читателей, отклики и размышления

Редакция благодарит “Каритас” за любезно предоставленное помещение для проведения круглого стола.


Словарь литургических терминов. Служить или прислуживать?

 СЕ № 28 (179)​12 июля 1998

В этом номере, возвращаясь к публикации словаря литургических терминов, мы представляем сразу несколько небольших разделов богослужебной терминологии.

Структура текста богослужения

Большинство видов богослужений Католической Церкви имеет строго определенную последовательность и состоит из канонически утвержденных текстов, постоянных или меняющихся в зависимости от дня церковного календаря или интенции богослужения и т. п., и действий (жесты, перемещения, каждение, окропление и проч.). Порядок того или иного вида богослужения называется чином, или чинопоследованием (Чин Мессы, Вечерни, крещения, венчания, погребения и др.). Неизменная часть любого чина именуется обычным последованием, а изменяемая часть, особая для каждого возможного случая служения этого чина, – частным последованием (в основном этот термин применяется в отношении мессы и Литургии Часов, где имеется большое многообразие частных последований в зависимости от дня календаря или – для большинства Часов – от дня недели и его положения в четырехнедельном цикле).

Церковное пение

Среди множества музыкальных стилей, используемых в наши дни в Католической Церкви, особое место занимают различные традиционные распевы (системы церковного пения), среди которых первенство чести по-прежнему принадлежит григорианскому хоралу, или григорианскому распеву – системе одноголосного пения, сложившейся в Римской Церкви к VII в. и получившей окончательное оформление в эпоху зрелого средневековья. Ладово-интонационную основу григорианского хорала составляют 8 гласов (или тонов, или модусов), каждый из которых представляет своего рода мелодическую формулу, по которой должно строиться песнопение.

Жесты

Перечислим важнейшие из жестов (включая различные положения тела), используемые в латинском обряде во время богослужений и при молитве (в каждом из случаев в скобках указаны глагольные конструкции, посредством которых передается соответствующее действие):

крестное знамение (совершить крестное знамение, сотворить крестное знамение, осенить себя, или кого-либо, или что-либо крестным знамением); малое крестное знамение, т. е. знак креста большим пальцем, в частности, осенение подобным образом чела, уст и груди перед началом чтения Евангелия в знак готовности внимать ему умом и сердцем и возвещать устами;

коленопреклонение (преклонить колени или колено);

приклонение головы (приклонить голову);

поклон (поклониться, совершить поклон, сотворить поклон);

простирание ниц (простираться / простереться ниц), например, рукополагаемого перед моментом рукоположения или предстоятеля в начале Литургии Преждеосвященных Даров в Страстную Пятницу;

биение себя в грудь (ударять себя в грудь), например, при Обряде покаяния в начале мессы.

Богослужебные функции

Сам процесс совершения любого богослужения именуется служением, или литургическим служением. Служением называется также функция предстоятеля в богослужении. Участие в богослужении любого священника, помимо предстоятеля, а также диакона (за исключением тех случаев, когда он – предстоятель – именуется сослужением); слово “сослужение” применяется также для обозначения самого факта совершения того или иного богослужения сразу несколькими священниками. Применительно к предстоятелю используется глагол “служить” (а в тех случаях, когда необходимо указать на его первенствующее место, – глагол “предстоятельствовать”); применительно к другим священникам и диаконам, участвующим в богослужении, – сослужить; применительно к алтарникам (министрантам) – прислуживать.

Важнейшие понятия христианского культа

Существуют два основных для христианского культа понятия, которые для христиан принципиально отличаются по смыслу: поклонение и почитание. Поклонение подобает воздавать одному лишь Богу, о чем недвусмысленно говорит Сам Христос: “Господу Богу твоему поклоняйся и Ему Одному служи” (Мф 4. 10; ср. Втор 6. 13-14). Почитать же можно Богородицу, святых, ангелов, их изображения, святые места и предметы, что никоим образом не тождественно поклонению и при правильном подходе не противоречит поклонению единому Богу, но, напротив, призвано и способно содействовать этому поклонению. Поэтому в связи со святыми, ангелами, а также местами и предметами, чтимыми верующими, используется термин “почитание”. Однако применительно к Святым Дарам говорится “поклонение”, поскольку в них пребывает вся полнота Божества. Исключение представляет Крест Господень, почитание которого по традиции называется “поклонением”, поскольку предполагается поклонение не знаку креста или изображению распятия, а Самому Богу ввиду тайны искупления. Примечательно, что не могут быть даже предметами церковного почитания различные символы Отца (рука, старец на небесном троне, око) и Святого Духа (голубь, огонь, сияние): они служат лишь для помощи в молитве и медитации.

Подготовил Петр Сахаров


Свидетельство. Возвращение литургии

СЕ № 29 (180)​19 июля 1998

С самых первых шагов своего обращения я проникся особой любовью к богослужению. Любовью и интересом. Богослужение имело для меня какую-то силу притяжения. Эта любовь сразу же оказалась сопряжена со своего рода любопытством: чем дальше, тем глубже пытался я всматриваться в литургическую реальность Церкви, стремясь разобраться, что же стоит за каждой ее деталью. Меня совершенно не устраивало частичное понимание богослужения и очень удивляло, что многих других верующих оно устраивает. Сейчас я уже понимаю, что вокруг меня преобладал особый тип церковной ментальности (который сложился на основе средневекового подхода), когда верующему для молитвы в храме вполне достаточно лишь доносящихся до его слуха и взора понятных по смыслу осколков, всплывающих из пучины непонятного и, соответственно, таинственного, что наделяет богослужение особой, хотя и мнимой, аурой внеположности нашему миру: церковнославянский язык предоставляет русскому больше таких возможностей, латынь – меньше, хотя даже самый сермяжный католик в прошлом усваивал десяток-другой латинских слов, которые давали ему пищу для такого осколочного понимания. Не буду утверждать, что осколочное участие в богослужении вовсе лишено всякого резона: каждый отдельный осколок может служить стимулом для индивидуальной молитвы, но почти не способен вывести ее на общинный уровень, чтобы было оправдано использование нами самого греческого слова литургия, что в переводе означает служение народа, т. е. общее служение.

Уже в первые годы своего обращения я довольно тесно приобщился сразу двум литургическим традициям: византийской в Русской Православной Церкви и дореформенной латинской в Католической Церкви (в 70-х гг. в приходах на территории СССР еще повсюду служился тридентский Чин мессы, а чуть позже он сменился переходным, сохранявшим многие тридентские особенности). Я был крещен в Православной Церкви и многие годы причислял себя именно к ней, что, однако, не мешало мне относиться с симпатией к католичеству и часто бывать в католических храмах.

Первым поразившим меня литургическим откровением был текст Евхаристического канона. В Православной Церкви большая часть этого самого важного раздела Божественной Литургии произносится священником тайно в алтаре, так что слуху верующих предоставляются лишь некоторые его фрагменты, внешне никак не связанные между собой. Когда я стал прислуживать в алтаре, я впервые услышал восхитительный текст Евхаристического канона Литургии Иоанна Златоуста. Я был по-настоящему потрясен его силой. Чуть позже я испытал еще большее потрясение, когда услышал Евхаристический канон Литургии Василия Великого. В этих дивных молитвах передо мной представала вся история спасения. Они явственно вводили меня в реальность воспоминания Вечери Господней. В них звучало призывание Духа Святого на нас и на дары. В них словом призывалась освящающая сила Всевышнего. Какое богатство Литургии открылось тогда для меня и каким новым смыслом наполнилось участие в ней! И я помню, как мне хотелось со всеми поделиться этим богатством. А оно было для большинства сокрыто. Правда, немногие архиереи и священники пытались читать эти молитвы громко. Я старался приводить близких мне людей именно на такие службы, а когда не имел возможности находиться в алтаре или бывать на службах священников, рассекречивавших тайные молитвы, про себя прочитывать их текст по Служебнику.

Не менее восхитительный древний текст Римского канона, который являлся единственной Евхаристической молитвой в тридентском Чине мессы, был еще больше сокрыт от слуха мирян. Мало того, что он произносился на недоступной пониманию большинства простых верующих латыни, – весь его текст между Санктусом и заключительным славословием произносился тайно, включая даже Установительные слова Господа.

День за днем я открывал для себя все новые сокровища в богослужебных текстах, использовавшихся в обеих Церквах. Но чем большую радость испытывал я, узнавая их, тем больше удручала меня их недоступность большинству верующих. Основным препятствием была, конечно, непонятность для основной массы участников церковных служб богослужебного языка. Латынь абсолютна непонятна подавляющему большинству народов мира. Понятность для русских церковнославянского языка на поверку оказывается мнимой. Я сам неоднократно ломал голову над переводом многих текстов, а нередко оказывалось, что на первый взгляд ясные по смыслу места были поняты совершенно неверно.

Удручало и то, что тексты (в т.ч., из Священного Писания!) часто совершенно неосмысленно читаются нараспев, что оборачивается уже полным сокрытием от верующих их красоты и содержания.

Я продолжал попытки еще глубже разобраться в сокровищнице богослужения, ценность которой со временем открывалась мне в еще большей многогранности. Мне хотелось понять и смысл тех элементов богослужения, которые, казалось бы, совершенно были лишены какого-либо смысла. Он стал приоткрываться для меня по мере проникновения в историю. Именно так возник мой интерес к сравнительно-исторической литургике, не ослабший до сего дня. Я пристально изучал всю доступную литературу. Постепенно открывая все больше нового для себя, я еще больше убеждался в том, сколь многого лишены мои собратья, не имея ключей к закрытой от них сокровищнице богослужения.

По мере погружения в историю я сумел лучше понять, чем было богослужение на заре христианской эры и чем оно в конечном счете стало; я смог увидеть первоначальный облик того, что трансформировалось в ходе веков. Печальным открытием стала для меня очевидная утрата первоначального подхода христиан к богослужению, когда участие в нем верных было совершенно сознательным и когда каждая деталь и каждый элемент имели конкретный, осознаваемый всеми смысл. Существенной трансформации богослужение и литургическая ментальность подверглась в Средние века, чему причинами послужили и утрата религиозного энтузиазма, свойственного первохристианской эпохе, и проникновение в христианство оккультного и магического менталитета, и диктат монашества, и усиливавшееся из века в век разделение между духовенством и мирянами, когда клирики все больше оформлялись как каста, посвященная в своего рода эзотерическое знание. Постепенно как на Западе, так и на Востоке сложилась принципиально отличная от первоначальной картина церковной жизни. Священник владеет тайным эзотерическим знанием, он вхож туда, куда не вхож мирянин, может прикасаться к тому, к чему тот не вправе прикоснуться. Меняется и его положение в евхаристическом собрании. Евхаристия по большому счету вообще перестает быть Трапезой Господней (отсюда изменение положения алтаря: в евхаристическом собрании священник уже не председательствует за общей Трапезой от лица Христа – он, подобно ветхозаветному священнику, лишь предстоит от лица народа перед Богом; алтарь, в свою очередь, с VIII в. перестает быть столом, вокруг которого собираются христиане, а остается лишь местом принесения бескровной Жертвы, что обусловливает изменение его вида и поворот священника лицом на восток). Причащение мирян становится все более редким, едва не исчезая из церковной жизни вовсе. На Западе разделение между клириками и мирянами оборачивается их разделением в степени доступа к Евхаристическим видам: с XI в. только священники причащаются под двумя видами. В отличие от древней Церкви, Литургия перестает быть трапезой слова Божия, основным местом, где происходит назидание верующих в Божественных Писаниях: библейские тексты зачем-то читаются на непонятном языке, Богу, Который их и так знает, а не людям, которые в них нуждаются.

Потребовалось немало времени, чтобы и на Западе, и на Востоке сознание верных стало преодолевать это ненормальное положение вещей. Еще в эпоху позднего средневековья возникли различные движения верующих, ориентированные на частое Причащение (окончательно в Католической Церкви оно было узаконено только Пием X в начале нынешнего столетия; в Православных Церквах и во многих протестантских общинах этот процесс только еще набирает силу). У многих верующих росла потребность в более осмысленном участии в богослужении. Таким образом, литургическая реформа возникла не на пустом месте, а в результате глубокого и широко распространившегося осознания необходимости изменений. Богослужебная реформа II Ватиканского Собора (начавшаяся, между прочим, еще в 1948 г.) стала не какой-то неожиданной ломкой традиций, а результатом постепенного раскрытия литургического чувства верующих, прошедшим серьезную богословскую экспертизу и получившим законную силу соборным признанием со стороны папы и почти всего епископата. Она ничуть не затронула основ веры, поскольку внешние формы служения таинств и молитвы народа Божия никогда не рассматривались Церковью как нечто незыблемое, но в течение всех веков ее истории менялись.

По мере постижения исторических судеб богослужения и таинств, меня все больше огорчало то, что сокровище литургии оказалось так сильно упрятано. Вот оно, рядом, но большинству людей (как в Православной Церкви, так и в тогдашних католических приходах нашей страны) до него не достать! Я знал древние языки, имел соответствующие книги, понимал давно утраченный символизм многих деталей. Но большинство приходящих в Церковь нуждалось в огромной связке ключей, которыми можно будет открыть эту сокровищницу, и для того, чтобы научиться ими пользоваться, нужны годы…

Я знал о решениях Собора, о переменах, происшедших в Католической Церкви где-то в других странах. Я видел тексты реформированной мессы, долгое время не имея возможности непосредственно присутствовать при ее совершении. И когда в конце 80-х я, наконец, смог вживую с ней соприкоснуться, это стало для меня новым откровением. Я помню мои слезы радости о том, что самая главная часть Божественной Литургии – Евхаристическая молитва – доступна для всех. Огромной радостью стало для меня и то, что в новом Чине мессы, помимо прекрасного Римского канона, католики получили возможность использовать варианты Евхаристических молитв (как это было и в древней Церкви), в том числе и из наследия христианского Востока, по-разному раскрывающих тайну искупления и смысл Евхаристической Жертвы. В большинстве из них присутствует очень важный момент, который не выражен настолько явственно в Римском каноне, – призывание Духа Святого на дары и на собрание. В дополнение к скудному набору Префаций, сохранившихся в тридентском Чине мессы, возрождено множество Префаций, тексты которых донесли до нас древние Сакраментарии христианского Запада. Множество других богослужебных текстов, вобравших в себя богословский и поэтический гений прошлого, вышли за пределы одних лишь библиотек и кабинетов ученых и стали вновь достоянием всего народа Божия. С другой стороны, из Чина мессы были удалены дублирующие друг друга тексты, исторически разросшиеся, а также те, что с течением веков утратили первичный смысл.

Предметом особой радости оказалось для меня и то, что алтарь – это вновь тот стол, вокруг которого совершается Трапеза Господня. И, пожалуй, одним из наиболее ценных новшеств мессы стали, на мой взгляд, слова, приглашающие всех нас на брачный пир Христа: Блаженны званные на вечерю Агнца. Кроме того, у всех католиков появилась возможность вкушать Евхаристию имено так, как заповедал нам Господь: Примите и вкусите… Пейте из нее все… (хотя, к сожалению, эта возможность пока еще далеко не повсеместно используется).

Не менее важным представилось мне насыщение Литургии Слова словом Божиим, открытым для каждого присутствующего.

А еще мне показалось необыкновенно ценным введение после Собора практики месс для детей. Дети, за редким исключением, доставляют взрослым немало хлопот во время церковной службы. Нередко дети ставят родителей перед необходимостью пропуска воскресной мессы, а когда родители всё же берут их с собой в храм, те уже не оставляют маме и папе никакой возможности молитвенного сосредоточения. В одном маленьком городке в Германии я был удивлен тем, как просто решил приход эту проблему. Церковь двухэтажная. В воскресенье родители приходят туда вместе с детьми. Родители идут в верхний храм на свою взрослую мессу. Тем временем детей собирают и ведут в нижний храм, где для них служится детская месса. Все довольны, никто никому не мешает.

Очень ценными представляются мне также в реформированной мессе многочисленные элементы импровизации. У священника и у верных появляются теперь возможности более естественного, спонтанного выражения своих религиозных чувств, которые, как это было и в древней Церкви, не до конца сковываются жесткими каноническими рамками. (Все это, конечно, требует мудрого пастырского руководства и литургического такта).

Наконец, еще одно несомненное послесоборное достижение – это реформа календаря. Пасха вновь сделалась центром литургического года. И особенно отрадно, что возвращено подлинное место службе Навечерия Пасхи, исторически переместившейся на утро Великой Субботы и утратившей характер начала празднования. Теперь она вновь, по слову св. Августина, матерь всех бдений.

Конечно, далеко не все в реформе богослужения латинского обряда (которое явилось важным, хотя далеко не единственным побудительным мотивом моего перехода в католичество) меня безоговорочно устраивает. Так, на мой взгляд, облик храмов следовало бы менять более бескровно, не разрушая настолько радикально исторически сложившийся интерьер. Многие из текстов можно было бы сохранить на правах вариантов. Кое-что в богослужении Страстной Недели мне хотелось бы вернуть.

Иногда, когда я бываю в Париже, я захожу в приходы, сохраняющие старый обряд, и нахожу ненадолго какую-то радость в такой молитве. Но возвращаться навсегда в это состояние литургической жизни Церкви не имею ни малейшего желания.

Петр Сахаров


Requiem aeternam

Дорога в очах Господних смерть святых Его! (Пс 115. 6)

 СЕ № 29 (180)​19 июля 1998

Имя о. Бернхарда Геринга – одного из самых выдающихся богословов уходящего столетия, к сожалению, еще слишком мало известно в России. Ни одна из почти сотни его книг, переводившихся на многие языки мира, пока еще не вышла в свет на русском языке, который сам о. Геринг неплохо знал, поскольку прошел войну фельдшером в санитарном батальоне Вермахта на восточном фронте. Свои самые теплые воспоминания о нашем народе он сохранял на протяжении всей жизни, о чем поведал в своих военных мемуарах (публикацию об этом читатель найдет в №№ 1, 2. СЕ за 1998 г.).

Трудам о. Геринга вообще свойственно ощутимое присутствие благодарности Богу, более того – радостное и благодарное отношение к жизни. Этот человек несомненно обладал просто поразительной любовью и волей к жизни. Его не озлобили и не сломили ни нацистский режим, ни война, ни тяжелая и, казалось бы, безнадежная болезнь, которую он успешно преодолел и почти 20 последних лет говорил без помощи голосовых связок, ни постоянные подозрения в неортодоксальности и преследования со стороны своих же собратьев по вере – особенно, чиновников от вероучения. И всю свою нелегкую жизнь он оставался верен Церкви и продолжал самоотверженно трудиться для нее – даже в те моменты, когда многие в этой Церкви его отторгали.

Пожалуй, и как богослов Бернхард Геринг был замечателен своей любовью к жизни: он никогда не выключался из жизни Церкви и, шире, всего мира, он не замыкался, подобно другим своим коллегам, только лишь в библиотеках и кабинетах, а до последних дней продолжал преподавать, осуществлять священническое служение, исповедовать, вести духовное руководство, а также семейное консультирование, не отказывая в приеме всем тем многочисленным посетителям, которые уже не надеялись найти у кого-либо еще в Церкви решения сложнейших нравственных проблем, которые возникли в их жизни. Богословие Геринга ценно тем, что оно основывается на знании жизни не понаслышке.

Хотелось бы надеяться, что работы о. Бернхарда Геринга со временем станут доступны русскому читателю. Со своей стороны, газета Свет Евангелия попытается в ближайшее время внести свой вклад в то, чтобы российские католики смогли больше узнать о жизни и наследии этого великого богослова и подвижника веры.

«Много раз я переживал святую смерть других людей. (…) Я вспоминаю также свой собственный опыт, когда, будучи ранен в голову, я был почти уверен в том, что мне настал конец: я испытывал радость. Не говоря уже о двух очень сложных моих операциях на гортань: я был объят великим чувством ожидания, которое определенно не было желанием ухода из жизни. Я помню, как во сне, накануне второго хирургического вмешательства, мне показалось, что я слышу голос, который говорил: И все увидят Мое лицо. Медсестры были удивлены моей радостью.

Надеюсь, что смерть будет большим праздником моей жизни.

(…) Я мог бы сказать, что никогда не испытывал страха смерти – явно не в силу своей невинности (потому что я признаю, что я большой грешник), но в силу уверенности в Боге. Как человек и как богослов, я основывал свою жизнь на заповеди блаженства: Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Именно милосердие, которому я всегда старался быть верным, – особенно как богослов, когда боролся против несправедливой строгости в применении закона, – это то, ради чего я страдал, страдаю и буду страдать до конца. Поэтому я надеюсь, что могу довериться без страха Милосердному Богу».  

О. Бернхард Геринг

Из книги «Вера, история, мораль» (1989).

«Я не боюсь смерти как разрыва; я уже сейчас приветствую ее как прорыв, как отплытие к новым берегам – с постоянно растущим любопытством, в радостном ожидании.

Я устремляюсь к смерти, созерцая ее как последние, безвозвратные и неодолимые да и аминь в ответ на спасительную волю Божию. В благодарности за весь тот богатый урожай, который я увидел в течение своей жизни, я рад стремиться к решающему дню урожая – к смерти, к возвращению домой на праздничный пир, в общину всех любящих душ, всех блаженных.

В то же время мы не пребываем в одиночестве, так чтобы заботиться только о себе. Есть нечто большее, чем просто ожидание дня урожая нашей собственной жизни: мы готовимся к общему празднику урожая – празднику радости, хвалы и счастья друг со другом.

Пока я живу в обители моего смертного тела, я чувствую, что я еще не полностью и не подлинно на покое, а нахожусь в ожидающем состоянии предупокоения, которое не достигнет своей цели, покуда я не почию в недре Божием».

О. Бернхард Геринг.

Из книги «Свободный и верный. Моя жизнь в Католической Церкви» (1998).

Материалы подготовил Петр Сахаров


Юбилей30 лет «Humanae vitae»

СЕ № 30 (181)​ 26 июля 1998

25 июля исполняется 30 лет энциклике Папы Павла VI “Humanae vitae”, получившей такой резонанс как в самой Католической Церкви, так и за ее пределами, какого не имел, по-видимому, ни один другой папский документ в истекающем столетии.

Энциклика посвящена богословским и нравственным аспектам проблемы регулирования рождаемости и явилась результатом весьма долгого и временами драматического развития католического богословия и современной научной мысли.

В сравнительно еще недавнем прошлом богословие морали большей частью довольно активно отвергало какие бы то ни было пути контроля рождаемости. Некоторые богословы сомневались даже в том, вправе ли супруги прибегать к воздержанию в этих целях, поскольку один из важнейших тезисов Учительства Церкви по этому вопросу гласил: “Первичной целью брака является рождение и воспитание потомства”. Впрочем, воздержание было законно допущено в 1930 г. энцикликой Пия XI “Casti connubii” как единственное возможное средство (таким образом, было впервые официально признано право супругов ограничивать число детей в семье), но та же энциклика категорически запрещала всякую искусственную контрацепцию (включая прерванный акт), не говоря уже о стерилизации и, тем более, абортах. Примерно в это же время рядом католических богословов (среди них наиболее заметны имена Г. Домса и Б. Кремпеля) были предприняты весьма смелые исследования, касающиеся природы брака и его целей. Эти исследования, первоначально осужденные Ватиканом, со временем легли в основу принципиально нового учения о сущности брака, сформулированного в соответствующем разделе Пастырской конституции II Ватиканского Собора “Gaudium et spes”, с ее тезисом о том, что “объективные критерии, проистекающие из природы личности и ее поступков, сохраняют в контексте истинной любви подлинный смысл взаимной отдачи и человеческого деторождения”, – и таким образом утверждающей учение о двух главных целях брака (и, соответственно, плотских отношений супругов), между которыми нет иерархической зависимости: объединяющей и воспроизводящей. Кстати, тем, что это учение было принято на Соборе, католики обязаны усилиям скончавшегося в начале этого месяца немецкого богослова Б. Геринга. В том же разделе соборной конституции предполагало изложить и взгляд Церкви на проблему контроля рождаемости, однако решено было подвергнуть ее более серьезному изучению.

Всерьез Апостольский Престол приступил к исследованию этой проблемы в начале работы Собора. Непосредственным поводом для этого послужило, в частности, решение Организации Объединенных Наций и Всемирной Организации Здравоохранения рассмотреть проблему контроля рождаемости в свете грозящего миру перенаселения и истощения ресурсов планеты. Папа Иоанн XXIII отнесся к этому со всей серьезностью и в марте 1963 г. учредил комиссию, которая состояла из шести человек: трех священников и трех мирян (это были социологи, медики и один экономист). После его кончины Павел VI расширил комиссию, введя в ее состав богословов, священников, мирян (среди которых были и супружеские пары), консультантов по различным вопросам, связанным с обсуждаемой проблемой. Комиссия должна была, в конечном счете, решить вопрос, допустимы ли аборты, стерилизация и применение противозачаточных средств.

После полученного от этой комиссии отчета папа создал новую, состоявшую только из духовных лиц, которая тщательно изучила выводы; затем еще одна комиссия предприняла самостоятельное рассмотрение. Папа Павел VI, в свою очередь, предпринял независимое исследование и, наконец, воспользовался своей учительной властью, издав энциклику “Humanae vitae”. Несмотря на то, что большинство экспертов (среди них и упомянутый Б. Геринг), склонялись к допущению некоторых противозачаточных средств, Павел VI остановился на признании их “безусловным злом” и безоговорочном запрете на контрацепцию, наряду с абортами и стерилизацией.

Текст этой энциклики, обнародованной 25 июля 1968 г., вскоре был издан на многих языках мира, являясь одним из важнейших документов Учительства Католической Церкви в вопросах христианской антропологии и морали.

В наше время он доступен и на русском языке в № 2 журнала “Theologia” (при очень низком качестве перевода, где допущены некоторые серьезные неточности и просто неуважение к стилистике русского литературного языка, данная публикация всё же дает представление о содержании энциклики).

В числе подлинных достоинств энциклики “Humanae vitae” – предлагаемое в ней рассмотрение природы и сущности брака как “мудрого и предусмотрительного установления Бога Творца, Чья цель – осуществление в человеке Своего замысла любви”. Даруя себя друг другу, муж и жена делаются соработниками Бога, Который через них воссоздает жизнь. Основу супружеских отношений составляет любовь, которая делает их подлинным и вечным союзом. Эта любовь в полном смысле слова человечна, поскольку не является результатом природных инстинктов или эмоциональных влечений, а представляет собой действие свободной воли, сопутствуя супругам в бедах и радостях их повседневной жизни. “Эта любовь является всецелой, она представляет собой совершенно особую форму личной дружбы, в которой муж и жена щедро делятся всем, не допуская в этом никаких безрассудных исключений или эгоистических расчетов. Истинно любящий свою супругу любит не только за то, что он от нее получает, но любит саму ее ради ее самой и счастлив тем, что может обогатить ее даром себя самого” Супружеской любви также свойственны верность и исключительность, что следует из уникальности отношений между мужем и женой. Эта любовь плодотворна, “она не ограничивается общением между мужем и женой; ей уготовано продолжение в создании новых жизней”. Из этого вытекает принцип “ответственного родительства”, составляющий неотъемлемую часть семейных отношений. Он означает в первую очередь “осознание своих обязанностей по отношению к Богу, самому себе, семье и обществу”. Настаивая на следовании этому принципу, Церковь предполагает “либо благоразумное и щедрое решение иметь многодетную семью, либо принятое по серьезным причинам с уважением к моральному закону решение избежать на время или даже на неопределенный период рождения новых детей”.

Все или почти все в этой части текста было единодушно принято большинством католиков. Весьма неоднозначную реакцию, однако, вызвали следующие за этим выводы: “Если есть серьезные основания избежать деторождения, связанные с физическими или психологическими обстоятельствами жизни мужа или жены либо с другими внешними обстоятельствами, то согласно учению Церкви супруги могут принять в расчет естественные циклы, свойственные воспроизводящей функции, и вступать в супружескую близость только в бесплодные периоды; таким образом они могут регулировать рождаемость, не нарушая моральных принципов”. Тем не менее, всякий супружеский акт должен оставаться открытым для зачатия, а поэтому действия, намеренно исключающие воспроизведение жизни, недопустимы: таким образом исключается возможность использования верующими всякой искусственной контрацепции.

Практические выводы и рекомендации, содержащиеся в энциклике, были подвержены открытой критике со стороны многих известных богословов и немалой части европейского и американского епископата. В некоторых странах оформились особые мнения епископов, содержавшие рекомендации пастырям и верующим по соответствующим вопросам, допускавшие некоторые послабления.

Были в Церкви и противоположные тенденции: так, некоторые (в частности, Институт семьи, окормляемый движением “Opus Dei”) призывали папу объявить это учение определением “ex cathedra”, и тем самым создать прецедент использования харизмы безошибочности в вопросах морали. Папа этого не сделал.

Несмотря на полную неизменность официального Учительства Церкви, выразившегося за минувшие 30 лет в документах понтификов и римских конгрегаций, споры вокруг энциклики “Humanae vitae” не стихают до сего дня. Трудно сказать, какой будет дальнейшая их судьба ввиду последнего Апостольского послания Иоанна Павла II (см. с. 1 этого номера), однако наивно было бы рассчитывать на то, что противники ее практических выводов так уж легко откажутся от своих убеждений.

Петр Сахаров


Подвижники XX века. Мать Тереза Калькуттская

О детстве и призвании. (Из книги «Моя жизнь для бедных»)

СЕ № 32 (183)​6 сентября 1998

По рождению я албанка. Сейчас я гражданка Индии. А еще я католическая монахиня. В своей работе я принадлежу всему миру. Но в своем сердце я принадлежу Христу.

Когда я впервые сказала, что хочу посвятить свою жизнь Христу, моя мама была против. Потом она промолвила: “Ладно, доченька, иди в монахини. Только старайся всегда принадлежать только Богу и Христу”. Не только Бог, но и она осудила бы меня, если бы я не была верна своему призванию. Она спросит меня однажды: “Ну как, доченька моя: ты жила только для Бога?”

Я была совсем юной, не старше двенадцати лет отроду, когда я впервые испытала желание полностью принадлежать Богу.

Я размышляла об этом и молилась в течение шести лет.

Иногда мне казалось, что призвания нет. Но в конечном счете я убедилась в том, что Бог призвал меня.

Богородица Летницкая молитвенно ходатайствовала обо мне и помогла мне открыть мое призвание.

Временами, когда я была в своем призвании не уверена, мне очень помогали некоторые советы моей мамы.

Она часто повторяла мне: “Когда ты принимаешься за какую-то работу, делай ее от души. Если нет, то не берись за нее”.

Однажды я попросила у своего духовника совета о моем призвании. Я спросила: “Как я могу понять, что Бог меня призывает, и к чему Он меня призывает?”

Он ответил: “Ты поймешь по ощущению счастья. Если ты счастлива при мысли, что Бог призывает тебя служить Ему и твоему ближнему, значит, это и есть доказательство твоего призвания. Радость в глубине сердца подобна магниту в компасе, который указывает жизненный путь. По нему надо следовать, даже если сталкиваешься на этом пути с трудностями”.

Я часто вспоминаю, как мои мама и папа молились каждый вечер вместе с другими членами семьи.

Из-за большого количества работы папы нередко не было дома. Но и в такие вечера мы собирались вокруг мамы, чтобы помолиться вместе с ней.

Самой частой нашей молитвой в таких случаях был святой Розарий.

У подножия Богородицы Летницкой (в Скопье) я впервые услышала зов Божий, убеждающий меня служить Богу, посвятить себя Его делу.

Я помню, это было пополудни в праздник Успения. Я молилась с зажженной свечей в руке и пела исполненным радости сердцем; тогда я приняла решение целиком посвятить себя Богу в монашеской жизни.

И еще я помню, что именно когда я находилась при святыне Богородицы Летницкой в Скопье, я впервые услышала голос Бога, призывающего меня посвятить себя Ему и служению ближним, чтобы сполна принадлежать Ему.

Некоторое время это было желанием, которое я таила в своем сердце.

Я все еще помню то прекрасное время и песнопения, которые мы пели Богородице, особенно одно, которое называлось: “На Черной Горе есть у нас Матушка”.

Несколько лет назад у меня появилась возможность вернуться в Скопье и в Летнице. Я была так счастлива, когда смогла вновь склонить колени перед образом Богородицы и помолиться Ей. Ризы этого образа сменились, но Ее глаза и Ее взгляд остались теми же после стольких лет. Своей молитвой я хотела возблагодарить Бога за те годы, которые прошли со времени моего отъезда из Скопье. Это были плодотворные годы, и если бы я начинала всё заново, я отправилась бы из Скопье тем же путем.

​*​*​* 

В возрасте восемнадцати лет я решила стать миссионером.

С той поры у меня не возникало уже никаких сомнений в моем решении.

Такова была воля Бога: Он сделал выбор.

Когда я еще жила у себя дома, некоторые из наших иезуитов отправились миссионерами в Индию. Обычно они слали весточки, рассказывая о том, что они делают для людей в Индии. Для меня они связались с Лоретанскими сестрами, которые работали в то время в Индии. Через этих иезуитов я вошла в контакт с Лоретанскими сестрами и вступила в их конгрегацию в Ратфарнгаме в Дублине.

​*​*​*

Всего лишь через шесть недель я уехала из Ратфарнгама. Я вступила в конгрегацию в октябре 1928 года, а уже в январе отправилась в Индию проходить послушничество.

Я прошла его в Дарджилинге и приняла обеты у Лоретанских сестер.

В течение двадцати лет я вела преподавательскую работу в школе Святой Марии в Калькутте, в которой в основном обучались дети среднего возраста. Не знаю, была ли я хорошей учительницей. Об этом лучше могут знать мои ученики. Но я любила преподавать.

У Лоретанских сестер я чувствовала себя самой счастливой сестрой в мире. Оставить работу, которую я там вела, было для меня большой жертвой. Я не отказалась от своего состояния монахини. Изменилось только дело. Лоретанские сестры ограничиваются только преподаванием, которое является подлинным апостольством ради Христа.

У меня появилось призвание внутри призвания: что-то вроде второго призвания. Я почувствовала внутреннее повеление оставить Лоретанскую конгрегацию, где я была очень счастлива, и отправиться служить бедным на улицах.

​*​*​*

10 сентября 1946 года, когда я ехала на поезде в Дарджилинг, на горной станции в Гималаях, я услышала зов Бога.

В безмолвной, глубокой молитвенной беседе с нашим Господом я ясно услышала Его призыв…

Его призыв был совершенно понятен: я должна оставить монашеский дом и помогать бедным, живя среди них. Это было повеление.

Я явственно ощутила, что Иисус хочет, чтобы я служила Ему среди беднейших из бедных, среди брошенных, среди обитателей трущоб, среди оставленных, среди бездомных. Иисус приглашал меня служить Ему и следовать за Ним в настоящей бедности, вести такой образ жизни, который уподобит меня нуждающимся – тем, в ком Он присутствует, в ком страдает, кого возлюбил.

​*​*​*

Когда я изложила суть дела своим начальствующим и епископу Калькутты, они почувствовали, что это воля Божия, что этого хочет Бог. Я получила их благословение – благословение послушания.

​*​*​*

Когда я оставила Лоретанских сестер и совершала свой первый поход по улицам Калькутты, ко мне подошел священник. Он попросил меня пожертвовать денег на сбор для католической прессы. В начале дня у меня было пять рупий, и четыре из них я раздала бедным. После некоторых колебаний я отдала священнику единственную остававшуюся у меня рупию. А вечером тот же священник пришел ко мне и принес мне конверт. Он сказал, что один человек дал ему этот конверт для меня, потому что слышал о моих планах и захотел помочь мне. В конверте было пятьдесят рупий. В тот момент я почувствовала, что Бог благословляет мое дело и никогда не оставит меня.

​*​*​*

Вскоре после того, как я покинула Лоретанскую конгрегацию, я оказалась на улице. Не было у меня ни крыши над головой, ни товарищей, ни помощников, ни денег, ни заработка, ни обещаний, ни гарантий, ни безопасности.

Тогда я стала молиться: “Мой Боже, Ты, только Ты. Я уповаю на Твой призыв, на Твое вдохновение. Ты не подведешь меня”.

Мне нужно было помещение, где можно было бы размещать обездоленных. И я стала искать.

Я шла и шла, до тех пор, когда уже не осталось больше сил идти.

Тогда я лучше поняла изнеможение действительно бедного человека, который всегда находится в поисках хоть какой-то пищи, лекарства, всего необходимого.

Я вспомнила о той материальной защищенности, которая была у меня в монашеском доме Лоретанских сестер. Это было искушением, и я стала молиться так:

“Боже, по своему свободному выбору и по любви Твоей я желаю остаться здесь и исполнять Твою волю. Нет, вернуться я не могу. Моя община – это бедные. Их защищенность – моя защищенность. Их здоровье – мое здоровье. Мой дом – это дом бедных: не просто бедных, а беднейших из бедных. Тех, к кому стараются не подходить близко, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу, боясь испачкаться, или потому, что они покрыты гноем и струпьями. Тех, которые не идут на молитву, потому что не могут выйти на улицу голыми. Тех, которые уже не едят даже, потому что сил у них не осталось. Тех, которые падают на улицах, понимая, что умирают, тем временем как живые проходят мимо, не замечая их. Тех, которые уже не плачут, потому что у них не осталось слез. Тех, кто неприкасаем”.

Я была уверена, что Господь хочет, чтобы я была именно там, где я была. Я была уверена, что Он поможет мне найти решение.

​*​*​*

В марте 1949 года в праздник святого Иосифа я услышала стук в дверь.

Я отворила и замерла. Сердце мое стало учащенно биться. Я увидела хрупкую фигуру девушки, которая смотрела на меня. Я услышала: “Матушка, я пришла присоединиться к вам”.

“Это будет трудная жизнь. Вы готовы к этому?” – спросила я девушку.

“Я знаю, что будет трудно. Я готова к этому,” – ответила девушка. И вошла в дом.

Тогда я обратилась к нашему Господу и стала благодарить Его: “Мой дорогой Иисус, как Ты добр! Итак, Ты посылаешь их! Ты верен обещанию, которое Ты дал мне. Господи Иисусе, благодарю Тебя за Твою благость!”

Первыми сестрами, присоединившимися ко мне, были мои ученицы, которым я преподавала в Лоретанской конгрегации.

С 1949 года одна за другой стали приходить девушки. Они желали всё отдать Богу и спешили это сделать. Они сменяли свои дорогостоящие сари на скромные хлопковые. Они приходили, будучи вполне осведомлены о трудностях.

Когда девушка, принадлежащая к очень благородной касте, приходит для того, чтобы помочь неприкасаемому, можно говорить о революции – революции самой большой, самой мощной: о революции любви!

​*​*​*

Я приняла обеты новой конгрегации – обеты бедности, целомудрия, послушания и милосердия.

Конгрегация была учреждена, когда наше число приблизилось к двенадцати.

С чувством полной веры в помощь, защиту и благость Бога, я стала молиться нашему Господу из глубины сердца:

“Отче, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя. Отче, прославь Сына Твоего, и да будет Он прославлен через Твои недостойные орудия, ибо ради Него, ради Его славы мы здесь, мы трудимся и страдаем и молимся. Всё, что мы делаем, мы делаем для Иисуса. В нашей жизни нет смысла, если она не всецело для Него. Да познают Его люди и тем достигнут жизни вечной, которую Он дал нам.

Сия же есть жизнь вечная, Отче, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа.

Да принесем мы эту жизнь вечную бедным, лишенным всякого уюта, всякой материальной собственности. Да познают они Тебя, да возлюбят Тебя, да обретут Тебя, да приобщатся Твоей жизни, Боже, Отче всех людей и Господа моего Иисуса Христа, Источника истины и благости и счастья.

Да приведем мы к Тебе тех, кого мы встретим, тех, для кого мы трудимся, тех, кто помогает нам, тех, кто умирает на наших руках, тех, кого мы принимаем, как Иисус принимал детей, которых благословлял, бедных, которых исцелял, страдальцев, которым помогал.

Отче, молю Тебя об этих сестрах, которых Ты избрал служить Тебе и принадлежать Тебе. Они были Твоими, и Ты дал их мне. Ты хочешь, чтобы я привела их к Тебе. Ты хочешь, чтобы они являли образ Твоего Сына, Твой совершенный образ, чтобы люди познали, что Ты послал Его. Чтобы, видя их дела, люди признали, что Христос послан Тобою.

Ты дал их мне, и я дарую их Тебе.

Ты взял их из мира и из духа этого мира, чтобы они жили в мире как невесты Иисусовы, не принадлежа миру и не идя его порочными путями.

Отче Святой, я молю о них, чтобы они были посвящены святому имени Твоему, освящены для Тебя, соблюдены для служения Тебе, принесены в жертву тебе. Для этого я посвящаю себя Тебе, посвящаю как жертву Тебе со Иисусом Христом, жертву самопожертвования.

Отче всеблагой, не об этих только сестрах моих молю, но обо всех, кто примкнет к ним и о тех, кто через них будет привлечен к Тебе и уверует в Тебя.

Отче, да будут все сестры мои едино, как Ты и Иисус едино, да живут они Твоим духом; да любовь, которою Ты возлюбил нас, в них будет, и Иисус в них”.

Перевел с английского Петр Сахаров


Словарь литургических терминов. Литургические облачения, одеяния и знаки отличия

СЕ № 43 (194)​22 ноября 1998

В этом разделе словаря мы рассмотрим литургические облачения, а также священнические и монашеские одеяния. Не следует путать эти две категории вещей. Литургические облачения – это то, во что облачаются священнослужители для богослужения. В свою очередь, под священническими и монашескими одеяниями подразумевается те одежды и головные уборы, которые священнослужители или монашествующие носят не только во время богослужений, но и в повседневной жизни.

Литургические  облачения

В результате литургической реформы, проведенной после II Ватиканского Собора, – для большего приближения внешнего облика литургии к первохристианской простоте – уменьшилось число используемых при богослужениях облачений, а также заметно упростилась форма некоторых из них. Однако, поскольку в отдельных общинах иногда по-прежнему используются дореформенные облачения, в словаре оговорены их отличия. Для большей ясности описания приводятся светские аналоги покроя.

Различие литургических облачений указывает на различие функций участников священнодействия (предстоятель, сослужащий священник, алтарник и т. п.) и на различие степеней служителей (епископ, священник, диакон, аколит, чтец, прислуживающий мирянин), а также на характер богослужения (обычно на мессе и непосредственно соединенных с ней богослужениях набор облачений более сложный, чем на совершаемых отдельно от мессы Часах, таинствах и сакраменталиях).

Облачением, общим для всех степеней служителей, является альба – одеяние белого цвета (или совсем светлого оттенка иного цвета) покроя длинного платья до пола с длинными рукавами. Альба подпоясывается поясом (обычно, веревочным), если она не скроена таким образом, что плотно прилегает к телу.

Если альба не закрывает полностью обычную одежду вокруг шеи, то, прежде чем облачиться в альбу, епископ, священник или диакон повязывает на шею амикт – белый прямоугольный плат с тесемками по двум углам.

Во многих случаях заменить альбу может стихарь, или комжа, – более короткое (до середины бедра) облачение из легкой белой ткани (по покрою – рубаха с присборенными на кокетке рукавами и передним и задним полотнищами). Стихарь могут носить на богослужениях все нерукоположенные служители (аколиты, чтецы, алтарники); рукоположенные служители заменяют альбу стихарем в тех случаях, когда поверх не надо надевать ризу или далматику, а также когда одевается только стола (см. ниже).

Облачением, общим для всех рукоположенных служителей, является стола – перевязь, длина которой варьируется. Епископы и священники одевают столу на шею, так что концы ее свисают спереди; диаконы носят столу на левом плече, перевешенной наискось, так что концы ее спускаются спереди и сзади на правую сторону туловища, где они скрепляются (как правило, на уровне бедра). Диаконская стола обычно более узкая, чем священническая. Дореформенные столы, как правило, имеют расширенные концы. На большинстве богослужений стола одевается поверх альбы или стихаря. В отдельных случаях (например, на исповеди) священник может носить только столу поверх обычной одежды.

Диакон облачен на мессе поверх альбы и столы в далматику – облачение, подобное ризе, однако с более выраженным рукавом и боковым швом (по покрою – “летучая мышь”).

Риза, или казула, или орнат, является верхним облачением епископа или священника: это – цельнокройная накидка с прорезью для головы (по покрою – “пончо”), спускающаяся спереди и сзади до колен или ниже, при плечевом шве несколько короче рукава альбы. Дореформенная риза существенно отличается от нынешней как своей жесткой фактурой, так и покроем: в ней плечевой шов доходит до середины предплечья, а вместо швов – боковые завязки (из светских одежд она более всего напоминает по покрою мушкетерский плащ). В ризу облачен предстоятель на мессе, а также на любом другом богослужении, присоединяемом непосредственно к мессе (на торжественных мессах в ризы облачаются также сослужащие епископы и священники или некоторые из них). Риза одевается поверх альбы и столы.

Для процессий и некоторых священнодействий (благословение пепла в Пепельную среду или ветвей в Вербное воскресенье и др.) предстоятелем надевается каппа плувиал, – верхнее облачение, по покрою напоминающее плащ-накидку. Иногда (например, при процессиях с Телом Христовым) используется также наплечный плат, или гумерал (по покрою – широкий шарф).

Цвет всех названных облачений, кроме альбы и стихаря, зависит от предписанного на данный день церковного календаря или на данный случай литургического цвета.

Епископ в отдельные моменты некоторых богослужений носит на голове митру – прямоугольный в основании головной убор, представляющий собой две скрепленные между собой лопасти (формы пятиугольника или усеченного овала), переднюю и заднюю, с двумя тесемками, свисающими сзади. Митрополиты, а также отдельные епископы, носят на богослужении паллий, или омофор, – пожалованный Папой узкий шарф из овечьей шерсти.

Одежда духовенства и монашествующих

Традиционной одеждой всех клириков, от чтеца и выше, является сутана – черное разрезное платье с застежками до пола. Цвет сутаны зависит от степени клирика: черная – от чтеца и выше, черная с малиновыми (фиолетовыми) пуговицами – у монсеньоров и епископов, малиновую (фиолетовую) могут носить епископы, красную – кардиналы. Папа традиционно носит белую сутану.

Епископ носит поверх сутаны широкий полотняный епископский пояс, конец которого свисает вниз: у епископа пояс малинового цвета (подобные же пояса могут носить и монсеньоры), у кардинала – красного, у Папы – белого. На плечах поверх сутаны епископ носит пелерину, именуемую мантией.

На голове епископ носит епископскую шапочку – небольшой круглый головной убор с коротеньким хохолком посередине: ее цвет варьируется в зависимости от сана точно так же, как в случае с сутаной и поясом (сходные шапочки черного цвета носят в некоторых монашеских орденах и священники; монсеньоры иногда носят такие же шапочки черного цвета с малиновым хохолком).

Традиционным головным убором священников (сейчас во многих странах почти не используемым) является биретта – квадратная шапка с помпоном посередине: обычный ее цвет – черный (у монсеньоров – черный, но с малиновым помпоном; у епископов – малиновый; у кардиналов – красный).

Повседневная одежда монашествующих называется монашеской рясой, или монашеским одеянием. Внешний облик монашеского одеяния имеет в разных монашеских орденах и конгрегациях свои характерные особенности.

Другие знаки отличия

Епископ носит на груди наперсный крест. Наперсный крест (иногда той или иной конкретной формы) может быть также знаком принадлежности к монашескому ордену или монашеской конгрегации. В некоторых епархиях наперсные кресты разрешено носить и епархиальным священникам.

Знаком отличия епископа является также епископский перстень. Сходные перстни носят аббаты и монсеньоры. В некоторых монашеских орденах и конгрегациях перстень той или иной формы также является знаком принадлежности. Особый перстень носит Папа – т. н. “Перстень Рыбака”.

Знаком достоинства епископа, используемым при богослужениях, является пастырский жезл, или пастырский посох, или пасторал, – посох, как правило, с загнутым верхним концом.

Подготовил Петр Сахаров


Литургические облачения, одеяния и знаки отличия

(Поправки и уточнения к предыдущему выпуску Словаря)

СЕ № 6 (204) 7 февраля 1999

К сожалению, в предыдущем выпуске Словаря, где рассматривались литургические облачения, а также священнические и монашеские одеяния, мною был допущен ряд серьезных неточностей и отдельные ошибки. Пользуюсь возможностью их исправить.

Прежде всего, облачения, отличающиеся определенным стилем покроя, я не вполне корректно называл “дореформенными”. Действительно, многие, подобно мне, давно уже привыкли именно так называть прямой орнат (чем-то напоминающий скрипичный футляр) или столу с расширяющимися, подобно веслу, концами, – именуя их “дореформенными” по той лишь причине, что до литургической реформы II Ватиканского Собора этот стиль был наиболее распространенным, а тот, который привычен сейчас, тогда был большой редкостью. На самом же деле произошла смена доминирующего стиля в покрое и оформлении облачений. Первый из названных стилей (романский, отличающийся большей плотностью ткани и, зачастую, сложностью украшений) ввиду наметившегося в Церкви стремления к простоте и естественности уступил место второму (готическому), который оказался более “практичен”, как в плане изготовления облачений, так и в смысле удобства их ношения. Однако именовать два названных стиля  “до-” и “послереформенным”, конечно, с научной точки зрения совершенно неправильно, поскольку оба – наряду с некоторыми другими – существуют уже далеко не одно столетие.

Кроме того, позже я заметил конкретную ошибку в том месте, где я говорю о покрое ризы (орната) романского стиля: там написано, что его “плечевой шов доходит до середины предплечья”. Это – явная путаница, поскольку подобная риза вообще не закрывает рук. Ее плечевой шов обычно действительно порядком превосходит ширину плеч, но при этом остается в горизонтальном положении ввиду плотности ткани.

Помимо этого в перечне облачений я заметил явную опечатку: вместо “каппа плувиал” следует читать “каппа, или плувиал” (т. е. “плувиал” синоним “каппы”).

Особое уточнение хотелось бы сделать в отношении достаточности комплекта облачений для служителей тех или иных степеней священства при участии в определенных богослужениях. В силу некоторой неточности моих формулировок в ряде мест у читателя могло сложиться впечатление, что я сообщаю четко определенные правила. На самом же деле речь идет о реальной практике, которая обычно осуществляется с официального дозволения священноначалия (хотя и не во всех случаях), но не всегда отвечает установленным нормам. К примеру, в моем тексте есть такой пассаж: “В ризу облачен предстоятель на мессе, а также на любом другом богослужении, присоединяемом непосредственно к мессе (на торжественных мессах в ризы облачаются также сослужащие епископы и священники или некоторые из них)”.

Так обычно обстоит дело на практике, что диктуется чаще всего отсутствием в ризнице достаточного для всех сослужащих числа риз требуемого для данной службы цвета. Но по строгим правилам все сослужащие епископы и священники должны быть в полном облачении (хотя допущение, чтобы риза оставалась обязательной только для предстоятеля, а сослужащие, когда это диктуется условиями, ограничивались амиктом, стихарем или альбой и столой, вполне легально: оно регламентируется инструкцией Священной Конгрегации обрядов от 4 мая 1967 г. “Tres abhinc annos”, ст. 27).

К аналогичным неточностям принадлежит и другой пассаж: “В отдельных случаях (например, на исповеди) священник может носить только столу поверх обычной одежды”. Это опять же не норма, а допущение. Известно, что в ситуациях крайней необходимости священники совершали и совершают любые богослужения вообще безо всяких литургических облачений: странно было бы оставить умирающего без отпущения грехов и без причастия только потому, что под рукой не оказалось облачений. На практике же исповедь священникам часто приходится принимать далеко в не самых “стандартных” ситуациях.

Хотелось бы также уточнить информацию о ношении наперсного креста священниками: чаще всего он оказывается принадлежностью священников-миссионеров (аналогично ношение наперсного креста монашествующими и мирянами, исполняющими миссионерское служение). Каждый монашеский или миссионерский институт предусматривает обычно свою определенную форму подобного креста.

Ошибочным (на настоящий момент) является отнесение мною чтецов и аколитов к степеням клириков. Действительно, в древней Церкви чтецы, аколиты (аколуфы), а также люди, исполнявшие ряд других церковных служений, рассматривались как представители соответствующих ступеней “низшего клира” (подробнее об этом можно прочитать в недавно переизданной книге известного православного богослова прот. Николая Афанасьева “Экклезиология вступления в клир”). Аналогичный подход сохраняется в Православных Церквах. В Католической Церкви в средние века чтецы и аколиты, наряду с двумя другими степенями (к настоящему времени упраздненными), были обозначены как т. н. “малые чины”, хотя и не перестали рассматриваться как часть клира. Однако после II Ватиканского Собора в результате длительных обсуждений решено было упразднить само понятие малых чинов; в соответствии с Motu prorio Папы Павла VI “Ministeria quaedam” от 15 августа 1972 г. степени чтецов и аколитов именуют теперь “установленными служениями” (что нашло отражение в новом Кодексе канонического права, кан. 1035), а вступление в клир начинается с рукоположения во диакона. Таким образом, сейчас чтец и аколит – если они он не являются монашествующими – считаются мирянами.

Наконец, необходимо внести некоторые уточнения в связи с термином “монсеньор”. Спектр его значений достаточно широк: к примеру, во многих странах это слово используется как обращение к епископу, а также ставится перед его именем или фамилией. Однако, помимо этого, словом “монсеньор” обозначается особое достоинство священника, пожалованное непосредственно папой и обозначаемое одним из почетных титулов, к числу которых относятся: Почетный Прелат Его Святейшества, Капеллан Его Святейшества и др.

Обладатели разных титулов имеют некоторые отличия в одеяниях. Например, Капеллан Его Святейшества может носить упоминавшуюся в предыдущем выпуске черную сутану с малиновыми пуговицами и малиновой каемкой (кстати, последнюю я тогда забыл упомянуть), а Почетный Прелат может носить малиновую сутану (хотя черная с малиновыми элементами для него тоже не возбраняется); и т. п.

В заключение хочу поблагодарить за замеченные ошибки и неточности Генерального викария нашей Апостольской администратуры монсеньора Антония Гея, Почетного Прелата Его Святейшества.

Петр Сахаров


Словарь литургических терминов. Богослужебная утварь.

СЕ № 8 (206) 21 февраля 1999

Евхаристические сосуды

Среди богослужебной утвари важнейшее место принадлежит евхаристическим сосудам – т. е сосудам, предназначенным непосредственно для евхаристических видов (Тела и Крови Христа).

При совершении мессы большая гостия подается на патене – блюдце, которое ставится на алтаре (если преосуществляются и малые гостии в небольшом количестве, они тоже могут быть разложены на патене). Патены чаще всего изготавливаются из металла, хотя в последнее время патены стали иногда делаться и из других материалов, в частности, из керамики. В наши дни в латинском обряде стали нередко использоваться патены на ножке, похожие на дискос (сосуд, применяемый в тех же целях в византийском обряде).

Слово патена применяется и в другом значении: так называется металлическая пластина, которая держится под устами верующего в тот момент, когда ему преподается Тело Христово. Вино для преосуществления находится в чаше, которая ставится на алтаре рядом с патеной. Чаще всего она сделана из металла (внутренняя ее поверхность должна быть из неокисляющегося материала и, как правило, позолочена) и имеет форму кубка на ножке; в наши дни можно встретить чаши и из других материалов (среди них преобладает керамика), а также иных форм. (Обычно слово чаша пишется со строчной буквы, когда речь идет просто о данном евхаристическом сосуде как о предмете. Если же оно употребляется в значении синонима Крови Господней, то пишется с прописной буквы; написание этого слова с заглавной буквы уместно и в тех случаях, когда речь идет о сосуде с уже преосуществленным вином).

Когда нужно преосуществить сразу много малых гостий (для причащения множества народа), используется глубокий сосуд, по форме, как правило, напоминающий чашу, который называется киворием. Киворий предназначен также для хранения преосуществленных гостий. Из него же служитель Евхаристии берет гостии при причащении верных. Сверху киворий закрывается крышкой (иногда в крышке кивория имеется маленькое окошечко, позволяющее преподать верующим Тело Христово под открытым небом, не подвергая преосуществленный хлеб опасности от ветра или дождя).

Для торжественного выставления Тела Христова предназначена дароносица, или монстранция – большая конструкция (как правило, из металла; чаще всего в форме солнца с расходящимися от него лучами, однако бывает и в форме храма) с полостью посередине, где за прозрачным окошечком находится гостия. Дароносицей называется также небольшой сосуд (обычно в форме круглой коробочки) для домашнего хранения Святых Даров и принесения их причастникам, не имеющим возможности прийти в храм (например, больным); для обозначения этого предмета может использоваться также термин ковчежец. Небольшой сосуд со стеклянным окошечком для хранения и выставления Тела Христова называется кустодией.

Вспомагательные литургические сосуды

Помимо евхаристических сосудов существует еще ряд сосудов, используемых как вспомогательные при совершении мессы. Это ампулы – стеклянные, металлические или керамические сосуды, в которых подаются вино и вода во время приготовления даров в начале Евхаристической Литургии и для очищении сосудов после Причащения. Кроме того, это сосуды для омовения рук священника – небольшой кувшин с водой и тазик. Эти сосуды должны, по возможности, находиться на специальном “столике” сбоку от алтаря.

Иные предметы утвари

К числу предметов утвари, необходимых для совершения мессы относятся также корпорал (прямоугольный белый плат, на который ставятся патена и чаша во время Евхаристической Литургии), пурификатор (белый плат, которым отираются евхаристические сосуды после их очищения), покровец (пластина, покрывающая верх чаши) и покров (ткань для покрытия чаши).

По традиции различные части алтаря покрываются тканями разной формы, в зависимости от их места на алтаре. Эти ткани именуются алтарными облачениями. В наши дни полный набор алтарных облачений можно увидеть только на алтарях, сохранивших свой дореформенный вид. Для алтарей нового типа предусмотрен только один “алтарный покров”, постилаемый на всю поверхность алтаря.

Важнейшей принадлежностью богослужения является крест, обязательно присутствующий на алтаре или непосредственно около него.

Крест с изображением распятого на нем Христа именуется распятием. Крест на высоком древке, предназначенный для несения во время процессий, называется процессионным крестом.

Помимо креста при процессиях верующими носятся хоругви: хоругвь представляет собой крепящееся на высоком древке изображение (чаще всего, на ткани) Господа Иисуса Христа, или Богородицы, или кого-либо из святых, или какого-либо христианского символа. Над Святыми Дарами при процессиях могут нести также балдахин, или процессионную сень.

К числу предметов, постоянно используемых при богослужениях и молитве, а также в храмах, часовнях и в святых местах, относятся свечи. Особое место в богослужении латинского обряда занимает благословляемая в Навечерие Пасхи и остающаяся у алтаря до торжества Вознесения (а иногда и дольше) пасхальная свеча, или пасхал.

На Сретение Господне благословляются сретенские свечи, которые верующие держат в руках во время мессы (у некоторых славянских народов существует обычай хранить их в домах и зажигать во время грозы, чем объясняется народное название такой свечи: громница).

Помимо названных предметов к богослужебной утвари относятся несколько видов сосудов для воды, используемых при богослужениях. Это, в первую очередь, купель – сосуд для крещения (впрочем, купелью может называться даже своего рода бассейн для тех же целей) и кропильница – сосуд с освященной водой для окропления людей или различных предметов, помещений и т. п. (кропильницей называется также сосуд с освященной водой при входе в храм).

Предмет, при помощи которого священнослужитель совершает окропление, называется кропилом (кропило бывает либо в форме кисти, окунаемой в кропильницу, либо в форме металлической палочки с пористым шаровидным наконечником, способным удерживать в себе воду).

Для каждения может использоваться кадило (металлический резервуар с тлеющими углями, крепящийся на нескольких длинных цепочках, концы которых соединены между собой) или кадильница (высокая жаровня с углями). Вещество, воскуряемое при каждении, называется ладаном. Ладан хранится в сосуде, именуемом лодкой (потому что имеет форму лодки), откуда берется специальной ложкой и всыпается в кадило или в кадильницу, поверх тлеющих углей.

Петр Сахаров


Словарь литургических терминов. Богослужебные книги

СЕ № 15 (213) 11 апреля 1999

В числе наиболее важных книг, используемых при совершении богослужений в латинском обряде Католической Церкви, необходимо отметить следующие:

Миссал, или Служебник, – книга, по которой совершается месса. В Миссале обязательно содержится текст Чина мессы, а также могут присутствовать частные последования месс. Существуют Миссалы разных объемов. Полный “Римский Миссал” содержит максимальное количество необходимых частных последований, охватывающих весь церковный календарь и большинство возможных случаев, по которым может совершаться месса. “Краткий Миссал”, рассчитанный на священников, выезжающих в отдаленные приходы и общины, содержит частные последования основных периодов литургического года, а также наиболее важных ситуаций. “Праздничный Миссал” содержит частные последования воскресений и праздников.

Часослов – книга, по которой совершается литургия Часов. Часослов состоит из обычного последования всех литургических Часов и частных последований литургического года. Ввиду того, что значительную долю объема Часов составляет Псалтирь, чтение или пение которой распределяется в современном богослужении Часов латинского обряда на 4 недели (так, что частные последования повторяются с четырехнедельной периодичностью), ядром Часослова является “Четырехнедельная Псалтирь”.

Лекционарий – книга, содержащая все (или наиболее необходимые) библейские чтения, а также ответные Псалмы и стихи перед Евангелием, звучащие на мессе. (Отсутствие Лекционария может восполнить Библия, однако поиск нужных текстов в таком случае более затруднителен, чем при наличии лекционария, где сгруппированы тексты для каждого частного последования мессы. Однако, необходимые тексты из Писания приводятся в частных последованиях “Краткого Миссала”, а также многих изданий “Праздничных Миссалов”).

Требник – книга, содержащая чинопоследования различных таинств (кроме Евхаристии и Священства), а также священнодейственных обрядов. В нынешнее время полный “Римский Требник” представляет собой целое собрание отдельных книг, посвященных конкретным таинствам, или обрядам, или группам обрядов, объединенных по определенным принципам: “Чин крещения детей”, “Чин христианского посвящения взрослых”, “Чин миропомазания”, “Чин погребения” и т. п. Существуют, однако, краткие Требники, содержащие тексты наиболее важных и часто совершаемых обряды.

Понтификал – книга, содержащая чинопоследования таинств и священнодейственных обрядов, совершаемых епископом: рукоположение, поставление во чтеца или аколита, освящение алтаря или храма и т. п.

Чиновник епископского (священно) служения – книга, содержащая подробные указания по церемониалу епископских богослужений и ряда других действий, осуществляемых епископом или его касающихся. Включает в себя церемониальные указания, касающиеся возведения во епископа, вхождения епископа в его епархию, епископских облачений и знаков достоинства, действий епископа во время мессы и литургических Часов.

Литургические тексты

Отдельные молитвы, гимны и иного рода литургические тексты, имеют особые названия. Среди них наиболее важными представляются:

Молитва Господня (“Отче наш”) – главнейшая из христианских молитв, преподанная Самим Господом Иисусом Христом.

Ангельское приветствие (“Радуйся, Мария”) – молитва к Богородице “Радуйся, Мария Благодатная” (латинское “Ave Maria”), основывающаяся на двух речениях из 1-й главы Евангелия от Луки, обращенных к Деве Марии: приветствии ангела Гавриила, возвестившего Ей, что Она станет Матерью Спасителя (отсюда и название “Ангельское приветствие”), и приветствии Елисаветы (стихи 28 и 42 соответственно). (По моему, лучше употреблять при чтении Ангельского приветствия библейское слово “благодатная”, а не кальку с латыни “благодати полная”)

“Ангел Господень” – молитва, получившая название по первым словам (“Ангел Господень возвестил Марии…”). Произносится три раза в день: утром, в полдень и вечером. Состоит из трех прочтений молитвы “Ave Maria”, каждое из которых предваряется стихом, повествующим о Боговоплощении (в Пасхальное время всё это заменяется гимном “Царица Небесная, радуйся”), а также завершающей молитвы, обращенной к Богу-Отцу.

Символ веры (“Верую”) – исповедание веры, произносимое оглашаемыми перед принятием крещения, а также верными на воскресных и праздничных мессах, равно как и в ряде других случаев общинной и частной молитвы, в знак обновления начавшегося в крещении завета (союза) с Господом. Наиболее часто используемыми Символами, с древности сохраняемыми в традиции Католической Церкви, являются Апостольский Символ веры (“Верую в Бога-Отца Всемогущего”) и Никео-Константинопольский Символ веры (“Верую во единого Бога-Отца Всемогущего”).

Молитвы, в которых текст в основном сводится к прославлению Бога, именуются славословиями. Особо выделяются среди них:

Малое славословие (“Слава Отцу”) – краткая молитва “Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь”; и

Великое славословие (“Слава в вышних Богу”) – гимн, восхваляющий Святую Троицу, который открывается словами песни ангелов при рождении Иисуса Христа.

Особые наименования имеют несколько новозаветных гимнов, часто используемых в богослужении:

Песнь Богородицы – “Величит душа Моя Господа” – входит в Чин вечерни;

Песнь Захарии – “Благословен Господь Бог Израилев” – входит в Чин утрени;

Песнь Симеона – “Ныне отпускаешь” – входит в Чин повечерия.

Среди особых богослужебных текстов круга литургического года необходимо отметить так называемое Провозглашение Пасхи, которое произносится нараспев священником, или диаконом, или одним из служителей в начале службы Навечерия Пасхи (сразу же после освящения пасхальной свечи) и в котором возвещается наступление праздника Воскресения Христова.

Петр Сахаров


Фатимское послание

Комментарий Конгрегации вероучения

СЕ № 27 (282) 6 августа 2000

Обнародован третий “секрет”

26 июня в пресс-службе Святого Престола был представлен документ “Фатимское послание”, подготовленный ватиканской Конгрегацией вероучения и подписанный префектом этой конгрегации кардиналом Йозефом Ратцингером и ее секретарем архиепископом Тарчизио Бертоне. Полностью опубликовано описание того видения трех португальских пастушков, которое без малого 83 года хранилось в тайне; к тому же дан комментарий, выражающий официальное вероучительство Католической Церкви по этому поводу.

<…>Произошло событие, значительно более важное для Церкви, чем просто рассекречивание какой-то тайны. Сам факт обнародования “секрета” был использован Католической Церковью для того, чтобы с высокой вероучительной трибуны четко и ясно повести разговор о том, что является главным в христианской вере, а что имеет для нее второстепенное и вспомогательное значение.

Если под этим углом зрения всматриваться в историю фатимских “секретов” (в опубликованном документе это слово везде взято в кавычки), то приводит в восхищение проявленная в этом мудрость первоиерархов Католической Церкви, а также Священной канцелярии (ныне именуемой Конгрегацией вероучения) – того ватиканского ведомства, которое, будучи прямой преемницей инквизиции, столь часто оказывается предметом небезосновательной критики за противостояние развитию богословской мысли и церковных реформ вообще. Восхищает, в частности, что ситуацию фатимских “секретов” удавалось все это время держать под контролем.

Однако, следует пояснить основные вехи этой истории.

1917, 13 мая – Пресвятая Дева Мария является в Кова-да-Ирия-Фатиме (Португалия) трем детям-пастушкам (это брат и сестра Франсишку и Жасинта Марту и их двоюродная сестра Лусия Душ Сантуш). Ее явления повторяются затем 13 числа каждого месяца вплоть до сентября.

1917, 13 июля – посредством серии видений Богородица открывает детям Свой “секрет”.

1941, 31 августа – единственная к тому времени живая свидетельница фатимского явления Лусия (тогда уже – сестра Лусия Иисусова, монахиня кармелитского ордена, устав которого предполагает довольно строгую изоляцию от общения с внешним миром) письменно излагает первые две части “секрета” Фатимы (в дальнейшем их будут именовать первым “секретом” и вторым “секретом” (некоторые добавления будут внесены 8 декабря). Первая часть представляет видение ада. Вторая – предсказание о судьбе России, о мировой войне, о гонениях на христиан и страданиях Святого Отца; здесь содержится также просьба Богородицы о распространении в мире почитания Ее Непорочного Сердца, которому Святой Отец в конечном счете посвятит Россию, и та “обратится”.

1944, 3 января – в Туе сестра Лусия по поручению епископа города Лейрии записывает третью часть “секрета” Фатимы (впоследствии именуемую третьим “секретом”); этот текст отныне хранится у епископа в запечатанном конверте.

Структура документа

Изданный Конгрегацией вероучения документ “Фатимское послание” занимает более 40 страниц и опубликован на нескольких языках. Он содержит вышедшие из-под пера сестры Лусии тексты, касающиеся фатимского “секрета” (они сопровождаются факсимильным воспроизведением рукописей), включая, конечно, и текст третьего “секрета”. К этим материалам добавлены несколько других документов, связанных с данной темой, в т.ч. речь кардинала Содано 13 мая 2000 г. Завершается документ богословским комментарием, который написан кардиналом Ратцингером от первого лица.

Во введении к документу архиепископ Бертоне, приводя вкратце историю третьего “секрета”, поясняет, что сестра Лусия уже писала о его значении в письме Святому  Отцу 12 мая 1982 г. По ее словам, “третья часть секрета относится к словам нашей Владычицы: “В противном случае она [Россия] распространит свои заблуждения по всему миру, порождая войны и преследования Церкви. Добро претерпит мученичество; Святому Отцу придется много пострадать; многие народы будут уничтожены” (13 июля 1917).

Третья часть секрета – это символическое откровение, относящееся к этой части послания, обусловленное тем, принимаем мы или нет то, чего требует от нас само послание: “Если к Моим просьбам отнесутся внимательно, Россия обратится, и будет мир; в противном случае она распространит свои заблуждения (…)”.

Поскольку мы не отнеслись с вниманием к этому призыву послания, мы видим, что оно исполнилось: Россия заполонила мир своими заблуждениями. И если мы пока не видели окончательного исполнения последней части пророчества, то мы постепенно приближаемся к нему огромными шагами <…>

И давайте не будем говорить, что это Бог нас так наказывает; напротив, сами люди предуготовляют свое собственное наказание. В Своей благости Бог предостерегает нас и призывает на праведный путь, уважая в то же время свободу, которую Он даровал нам; поэтому на людях лежит ответственность”.

В завершение своей вступительной статьи Бертоне заявляет, что “решение Святого Отца Папы Иоанна Павла II обнародовать третий “секрет” Фатимы завершает период истории, отмеченный трагическим людским вожделением власти и зла, однако объятый милосердной любовью Бога и бдительной заботой Матери Иисуса и Церкви. Действие Бога, Владыки истории, и совместная ответственность людей в драме своей творческой свободы – это два столпа, на которых созидается человеческая история. Богоматерь, явившаяся в Фатиме, напоминает об этих двух забытых ценностях. Она напоминает нам, что человеческое будущее – в Боге, и что мы активные и ответственные участники созидания этого будущего”.

Текст

Итак, вот полное описание третьего “секрета”, составленное в 1944 г. сестрой Лусией (в предлагаемом русском переводе по мере возможности воспроизведены особенности синтаксиса, пунктуации, а также соотношения строчных и прописных букв португальского подлинника; в квадратных скобках восполнены сокращения):

“И[исус]. М[ария]. И[осиф].

Пишу во исполнение послушания Тебе, Боже мой, повелевший мне это через Его Пр[еосвященст] во Владыку Епископа Лейрии и через Твою и мою Пресвятую Матерь.

После двух частей, которые я уже изложила, мы увидели с левого боку от нашей Владычицы немного сверху Ангела с огненным мечом в левой руке; пылая, он производил языки пламени, которые, казалось, уже испепеляли мир; но они исчезали при соприкосновении с сиянием, которое из правой руки излучала Наша Владычица навстречу ему: Ангел, указывая на землю правой рукой, громким голосом сказал: “Покаяние, Покаяние, Покаяние!” И мы увидели безмерный свет, который есть Бог: “нечто подобное тому, как люди появляются в зеркале, когда они проходят перед ним” Епископ одетый в Белое “у нас было ощущение, что это был Святой Отец”. Разные другие Епископы, Священники, монахи и монахини, восходящие на крутую гору, на вершине которой стоял большой Крест из грубо обработанных бревен, подобных стволам пробкового дуба с корой; пред тем, как достичь его, Святой Отец прошел через большой город наполовину в руинах и наполовину трепещущий нерешительным шагом, удрученный болью и скорбью, он молился за души трупов, которые он встречал на своем пути; достигнув вершины горы, стоя на коленях у подножия большого Креста, он был убит группой солдат, которые стреляли в него разными пулями и стрелами, и подобным же образом там умирали один за другим Епископы Священники, монахи и монахини и разные светские лица, господа и дамы различных классов и положений. Под обоими плечами Креста были два Ангела, каждый с хрустальной кропильницей в руке, в которые они собрали кровь Мучеников и ею окропляли души, приближавшиеся к Богу.Туй, 8-1-1944″

Богословский комментарий

Написанный кардиналом Ратцингером богословский комментарий – пожалуй, наиболее существенный в вероучительном плане раздел документа, бесспорно делающий честь этой крайне спорной в Католической Церкви фигуре. Комментарий состоит из трех глав, среди которых в доктринальном отношении особенно насущна первая – “Общедоступное Откровение и частные откровения: их богословский статус”.

Поясняя различие между Откровением и откровениями, кардинал Ратцингер говорит: “Термин “общедоступное Откровение” относится к действию Откровения Божия, адресованному человечеству в целом и находящему свое выражение (…) в Ветхом и Новом Заветах. Оно называется Откровением, поскольку Бог постепенно открывает Себя людям, вплоть до того, что Сам становится человеком, дабы привлечь весь мир к Себе и соединить его с Собою через Воплощенное Слово, Иисуса Христа… Во Христе Бог сказал всё, т.е. явил Себя полностью, а посему Откровение достигло завершения с исполнением тайны Христа, как она возвещена в Новом Завете. (…)С другой стороны, понятие “частное откровение” относится ко всяческим видениям и откровениям, которые имели место после исполнения Нового Завета”. К этой категории, следовательно, может быть отнесено и фатимское послание.

Ратцингер приводит здесь суждение “Катехизиса Католической Церкви” (*67) о том, что роль частных откровений – “не “улучшить” и не “дополнить” окончательное Откровение Христа, но помочь жить более полно в определенную историческую эпоху”. Это, по убеждению кардинала, проясняет два обстоятельства.

Во-первых, “авторитет частных откровений существенно отличен от авторитета определенного общедоступного Откровения. Последнее требует веры; в нем Сам Бог воистину говорит нам посредством человеческих слов и через посредничество живой общины Церкви. Определенность того, что говорит именно Бог, гарантирует мне, что я соприкасаюсь с самой истиной. Это дает уверенность, которая находится по ту сторону всякой верификации каким бы то ни было способом человеческого познания. Это – та уверенность, на которой я созидаю свою жизнь и на которую я полагаюсь в смерти”. Во-вторых, “частное откровение помогает этой вере и демонстрирует ее достоверность именно тем, что она вновь приводит меня к определенному общедоступному Откровению. (…)

Оно предлагается в помощь, но никто не обязан ею пользоваться”. Это пояснение очень важно, поскольку многие верующие попросту не знают, что Церковь не обязывает каждого из них лично верить в любое, пусть даже признанное ею частное откровение. Ратцингер в то же время подчеркивает, что важнейший критерий истинности и ценности частного откровения – его христоцентричность. Напротив, когда оно уводит от Христа и преподается само по себе как нечто более ценное, чем Евангелие, тогда оно явно не от Духа Святого.

Помимо этого кардинал заостряет внимание на значении понятия “пророчество”, толкуя его в подлинно библейском смысле: это не предсказание будущего, но изъяснение воли Божией для настоящего времени, указывающее поэтому верный путь на будущее. В таком понимании некоторые частные откровения (в т.ч. фатимское) имеют несомненный пророческий смысл.

Во второй главе – “Антропологическая структура частных откровений” – кардинал дает пояснение антропологического (психологического) аспекта фатимского откровения в соответствии со сложившейся классификацией, относя его к типу т.н. “внутреннего (или образного) видения”. “Внутреннее видение не означает фантазии, которая не была бы ничем, кроме проявления субъективного воображения. Оно скорее означает то, что душа затронута некой реальностью (…) ей дана возможность видеть то, что находится за пределами чувственного опыта – видеть посредством “внутренних чувств””. Однако “не следует понимать это в том смысле, что завеса, отделяющая иной мир, на мгновение приоткрылась”. Фатимское видение не воспроизводило фотографически деталей будущего, но представило его образы в обобщенном, сконцентрированном виде.

Наконец, последняя глава комментария называется “Попытка истолкования “секрета” Фатимы”. Ключевым словом в нем кардинал Ратцингер считает троекратный призыв к покаянию. “Приходит на ум начало Евангелия: “Покайтесь и веруйте в Евангелие”. Понимать знамения времени – значит принимать потребность покаяния, обращения, веры. Это правильный ответ на настоящий момент истории, для которого характерны серьезные опасности, обрисованные в последовавших образах”.

Далее Ратцингер делает попытку толкования конкретных образов. Ангел с огненным мечом, похожий на Ангела из Апокалипсиса, “напоминает об угрозе суда, нависающей над миром. В наши дни уже не кажется чистой фантазией то, что мир может быть поглощен огнем”. Но в видении фигурирует также сила, противостоящая силе разрушения. “Таким образом подчеркивается значение человеческой свободы: будущее не детерминировано неотвратимо, и образ, увиденный детьми, – это вовсе не увиденный заранее фильм о будущем, в котором ничто не может быть изменено. Поистине, весь смысл видения в том, чтобы вывести на сцену свободу и придать ей верное направление… Это значит – мобилизовать все силы перемен в нужном направлении. Поэтому мы должны полностью отвергнуть фаталистические толкования “секрета”, такие, как, к примеру, утверждение, что предрешенное покушение 13 мая 1981 г. было всего лишь инструментом Божественного замысла, ведомого Провидением… Видение скорее говорит об опасностях и о том, как мы можем от них избавиться”.

Гора, по мнению кардинала, символизирует арену человеческой истории, творческой активности человека, но также место разрушения плодов его собственного труда. Но Крест преображает разрушение в спасение. Путь же Церкви предстает как Крестный Путь.

В этом видении, считает кардинал, “мы можем узнать минувший век – век мучеников, век страданий и гонений на Церковь, век мировых и многих локальных войн…”. Епископ в белом, по его мнению, – собирательный образ пап XX в., каждый из которых приобщился страданиям всего мира.

Наконец, в завершающей части видения явлена целительная сила Бога. Из страданий жертв исходит очищающая и обновляющая сила, потому что их страдания – это актуализация жертвы Самого Христа.

Подводя итог, кардинал Ратцингер говорит, что обрисованные в видении события относятся к прошлому, и “те, кто ждал волнующих апокалиптических откровений о конце света или будущем ходе истории, обречены на разочарование: Фатима не удовлетворяет этого их любопытства, как вообще христианская вера не может быть сведена к предмету любопытства. Остается то, что было уже очевидным (…): напутствие на молитву как путь спасения душ, а также призыв к покаянию и обращению”.

В завершение кардинал обращает внимание еще и на другое ключевое понятие всего фатимского послания – на Непорочное Сердце Марии, которому суждено победить: “Сердце, открытое к Богу, очищенное созерцанием Бога, сильнее ружей и любого оружия. “Да будет”, сказанное Марией, слово ее Сердца, изменило историю мира – ибо дало миру Спасителя, ибо благодаря слову Ее согласия Бог мог стать человеком в нашем мире и остается им навеки. Лукавый, как мы постоянно видим и ощущаем, обладает властью в этом мире; он обладает ею, потому что мы постоянно позволяем нашей свободе уводить нас от Бога. Но с тех пор, как Сам Бог принял человеческое сердце и таким образом устремил сердца людей к тому, что благо, за свободой выбирать зло уже не остается последнее слово. (…) С тех пор в силе такие слова: “В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир”. Фатимское послание призывает нас уповать на это обещание”.

Петр Сахаров


Многая лета: Юбилей о. Жозефа Желино

СЕ № 40 (295) 5 ноября 2000 г.

31 октября исполнилось 80 лет о. Жозефу Желино – знаменитому французскому священнику-иезуиту, стоявшему у истоков литургической реформы в Католической Церкви.

В начале 1950-х гг. Жозеф Желино первым стал вводить в католическое богослужение пение псалмов по-французски. Это оказалось одним из тех начинаний, которые повлекли за собой постепенное вхождение национальных живых языков в ткань литургии. Будучи глубоким исследователем музыкальной культуры христианского мира и профессиональным композитором, о. Желино всегда искал новых путей соединения лучших – хотя порой совсем забытых – традиций прошлого с духом современности: основной целью его творчества было создание церковных песнопений, которые способствовали бы максимально живому участию в богослужении верующих, принадлежащих к разным поколениям и слоям общества, и при этом не грешили бы дурным вкусом и отсутствием литургического такта. В этом он достиг подлинного успеха: его песнопения популярны сейчас среди католиков и других христиан во всех франкоязычных странах и даже далеко за их пределами.

Вскоре после II Ватиканского Собора о. Желино был приглашен в Рим для участия в работе комиссии “Консилиум”, занимавшейся только начавшейся тогда разработкой литургической реформы. Особенно существенным был его вклад с создание нынешнего чина мессы.

В настоящее время о Желино, формально находясь на покое, продолжает активную пастырскую и композиторскую деятельность. Он трудится на приходе в одном поселке у подножья Монблана, не оставляя и своих творческих поисков.

Петр Сахаров


Вопрос ребромЧто мы поём Великим Постом?

СЕ №13 (315) 25 марта 2001

Признаться, эту тему мне давно уже хотелось обсудить. Поскольку в одном из последних номеров СЕ была опубликована дискуссия о путях развития церковного пения в Католической Церкви России, полагаю, что есть смысл продолжить в данном конкретном ракурсе рассмотрение проблемы репертуара церковных песнопений, в упомянутой дискуссии затронутой только вскользь.

Я ограничусь обзором богослужебной практики лишь одного, наиболее известного мне, католического прихода с богослужением на русском языке – прихода Петра и Павла в Москве. Не могу судить о степени репрезентативности, но, насколько мне известно, во многих русских общинах Великим Постом поется примерно то же. Итак, на каждой русской Мессе великопостного периода верующим раздается четырехполосный листок, на котором под заголовком “Песни на Великий Пост” напечатаны тексты 15 песнопений (последнее время, правда, в него вкладывается дополнительные листки, несколько увеличивающие выбор текстов). Именно они и поются как в будни, так и в воскресные дни святой Четыредесятницы.

Прежде всего огорчает то, что в русском переводе эти песни, которые несомненно отличаются глубоким содержанием, являют нам довольно низкий поэтический уровень. К тому же местами в них серьезно хромает не только стилистика, но и грамматика русского языка. (Я не стану вдаваться в рассмотрение конкретных несовершенств такого рода в текстах этих песен, поскольку едва ли уместно углубляться здесь в узкопрофессиональные вопросы… )

Кто-то, наверное, возразит: какая нам разница, какого цвета кошка, если она ловит мышей? Какая разница, профессиональна ли рифма, если песня делает свое дело – помогает настроиться на нужный лад во время Мессы?

Однако в том-то и беда, что далеко не всех “мышей”. Кому-то такая песня помогает настроиться на нужный лад, а кому-то именно этими шероховатостями она очень мешает. Я знаю по опыту, что не одного меня от подобных вещей коробит. Мне знакомо немало людей, которым свойственно тонкое восприятие тех или иных проявлений художественной культуры и для кого-то из многое может оказываться раздражителем, нарушающим молитвенный настрой, а для иных и вовсе – серьезным препятствием на пути в храм (для одних это качество рифмы, для других – фальшивое пение, для третьих – пошловатые мелодии, для четвертых – дурной вкус настенных росписей или витражей храма и т.п.). Конечно, невозможно угодить всем вкусам (хотя в общинах следует искать какую-то золотую середину), но всё же надо стремиться избегать безвкусицы и всякого рода дисгармонии.

Более того, именно глубина содержания обнажает несоответствие качества формы и требует большей ее безукоризненности. Тот уровень стихов, который вполне сойдет для школьной стенгазеты или для стихотворного поздравления юбиляру от коллег по работе, никак не годится в ТАКОМ контексте. Когда мы поем о нашей вере, о Боге, о спасительных Страстях Христовых, не подобает нам довольствоваться худо-бедно более или менее “удовлетворительным” литературным уровнем. Эти темы заслуживают большего.

Но что нам мешает улучшить тексты имеющиеся тексты песен? Среди нас, русских католиков, не так уж мало людей, более или менее профессионально занимающихся поэзией или поэтическим переводом, – да и любители тоже могут потренироваться. Почему бы тем, кто имеет навыки поэтического творчества и кому это небезразлично, не взять тот же листок “Песен на Великий Пост” и не почистить шероховатости? До следующего Великого Поста каждый сможет предложить свои варианты: можно будет их сравнить, обсудить, оставить лучшие и свести их воедино.

Такова одна проблема – проблема из области литургического вкуса. Другая же относится скорее к области литургического такта и, если смотреть шире, к области различения литургических времен. Дело в том, что все названные песнопения не вполне вправе называться великопостными, и их использование в течение всей Четыредесятницы оборачивается по сути дела разрушением структуры Великого Поста.

Великий Пост как литургический период носит подготовительный характер. Это подготовка катехуменов ко Крещению в смерть Христову и совоскресению с Ним для новой жизни в Боге; это также подготовка верных к обновлению начавшегося в Крещении их союза с Богом, посредством участия в богослужебном праздновании Пасхи Страстей и Воскресения Христа, особому воспоминанию которых посвящено Священное Пасхальное Триденствие. В этой подготовке основное место уделяется обращению, покаянию, духовному очищению. Конечно, размышления о Страстях Христовых могут играть в такой подготовке важную роль – не случайны в этот период паралитургические обряды, типа Крестного Пути и Горьких Скорбей (Гожке Жале, если кому-то так больше нравится). Однако даже такие обряды вовсе не имеют своей целью “мультипликацию” Страстной Седмицы, роль каждого дня которой в литургическом году уникальна: тем более, обряды Страстной Пятницы и ее песнопения не должны распыляться по всему Посту. Их место – в богослужении Страстной Пятницы, которого, как и Пасхальной Ночи, мы ждем целый год. Это, на мой взгляд, в не меньшей мере относится и к знаменитым латинским “Укорам” (Improperia), которые именно для этой службы предназначены и польским стихотворным переложением которых (по-латыни они написаны строфически оформленной прозой) явилось песнопение “Ludu moj, ludu” (наше “Слышишь ли, Мой народ…” – его перевод).

Ужасной нелепостью представляется такое “расширение” Страстной Пятницы на весь Великий Пост и, особенно, на его воскресные дни – ведь воскресенье в любое время литургического года (не исключая и Великий Пост!) является “малой пасхой”, празднованием Христова Воскресения. Кто-то возразит, что такова традиция, таков обычай. Однако не следует забывать, что далеко не все обычаи можно однозначно расценивать как благо. И от, мягко говоря, странного обычая проецирования Страстной Пятницы на весь Великий Пост давно уже отказались во многих католических странах (а кое-где его никогда и не было) и поют в это время песнопения на другие темы.

Сейчас, слава Богу, в самых разных регионах католического мира существует немало песнопений, соответствующих по смыслу различным темам Великого Поста (есть также песни, относящиеся к конкретным великопостным воскресеньям, каждое из которых имеет свое неповторимое содержание). У нас этот пласт песенной культуры пока еще почти не освоен (хотя вкладка в листок “Песен на Великий Пост” содержит кое-какие варианты, но поются они значительно реже, чем песни на тему Страстей). А давно уже пора вернуть Великому Посту в католических общинах России его исконное литургическое содержание.

Петр Сахаров


Форум. Хвалите Его на псалтири и гуслях…

В Лионе состоялась конференция «Universa Laus»

СЕ №34 (383) 15 сентября 2002

Что такое “Universa Laus”?

Ассоциация “Universa Laus” (“Вселенская Хвала”) была создана в Лугано (Швейцария) весной 1967 г. – то есть вскоре после окончания II Ватиканского Собора – при активном участии одного из лидеров литургической реформы в Католической Церкви архиепископа Аннибале Буньини. “Universa Laus” объединила многих энтузиастов реформы – католических литургистов, богословов, поэтов, композиторов, музыкантов и музыковедов, поставивших перед собой цель развивать в духе Собора литургическое творчество и изучать комплекс взаимосвязей, складывающихся вокруг музыки и пения в богослужении. Со временем стали вырисовываться новые рамки изучения: обряд – слово – музыка; их взаимосвязи, их личностные и общинные аспекты.

Поскольку в ассоциацию вошли люди из разных стран, они сочли наиболее плодотворным продолжение совместной работы  в форме ежегодных встреч. Поэтому каждый год “Universa Laus” собирается в каком-нибудь из городов Старого или Нового Света. Некоторые фигуры, стоявшие у истоков ассоциации (и шире – литургической реформы), до сих пор остаются там как бы “знаковыми”. Это, прежде всего, французский композитор, священник-иезуит Жозеф Желино и голландский поэт Хуб Устерхёйс, которые, хотя и не приезжают в последние годы на конференции, тем не менее, так или иначе участвуют в деятельности ассоциации. Впрочем, некоторые из “патриархов” литургического движения по-прежнему посещают ежегодные встречи: среди них другой известный французский иезуит, поэт Дидье Римо, итальянский композитор и органист Джованни Росси и другие. Но из года в год к работе ассоциации присоединяются всё новые люди, включая и совсем молодых. В основном это католики, хотя есть и небольшое число протестантов.

В этом году в конференции участвовало более 70 человек, представлявших Францию, Германию, Австрию, Бельгию, Нидерланды, Великобританию, Ирландию, Италию, Швейцарию, Канаду, Чили, Бразилию и Россию (в лице вашего покорного слуги). Говоря “представлявших” эти страны, я должен стразу же внести пояснение, чтобы у читателей не сложилось превратного понимания: “Universa Laus” не является формальной структурой Католической Церкви, и на ежегодные конференции никто никого не делегирует от поместных Церквей; туда приезжают по собственному почину те, кто этим занимается, кому это интересно. Хотя участие во встречах принимают и клирики (в этом году был даже один епископ), и монашествующие, и миряне, ассоциация не ставит перед собой задачи и, более того, не имеет никакого права вводить литургические нормы в церковную практику. Тем не менее, на деле оказывается, что она играет в этом немалую роль (иногда выработанные ею рекомендации вносились некоторыми поместными Церквами в богослужебные книги).

Мне довелось уже второй раз побывать на конференции “Universa Laus”. Приятным отличием встреч “Universa Laus” от многих других церковных конференций является очень домашняя атмосфера, при почти полном отсутствии бюрократической формализованности. На ней происходит просто живое (и зачастую – творческое) общение со многими интересными людьми, среди которых есть как известные композиторы, хоровые дирижеры, литургисты, музыковеды, так и просто скромные энтузиасты этого дела.

Каждый год заявляется какая-то одна основная тема конференции, по которой делается несколько главных докладов и ведутся дискуссии. Во время встречи в Сустерберге такой темой был “Обряд Приношения даров во время мессы”, в Монреале – “Использование органа в богослужении”, в этом году – шире: “Музыкальные инструменты в богослужении”.

Наряду с главной темой на каждой встрече имеется еще и побочная: музыкально-литургическая ситуация в той стране, где проходит конференция.

Но эти темы оказываются всякий раз только зацепкой для того, чтобы поговорить о более широком спектре проблем богослужения и церковной музыки, а главное – живого литургического творчества, включая поэзию и музыку.

В процессе конференции слушаются некоторые новые музыкальные произведения, ежедневно проводятся богослужения, на которых тоже звучит музыка; каждое такое богослужение подготавливается группой из какой-то одной страны, но поют на нем все участники.

Ограничение как двигатель прогресса

Начисто лишенным абстракций и вполне сюжетным (а местами и остросюжетным) был доклад голландского органиста и музыковеда Тона ван Экка “Инструментальная музыка в христианском богослужении: общий исторический и аналитический обзор”.

Позволю себе процитировать почти полностью его вводную часть: “На протяжении всей истории Церкви (…) можно заметить, что первенство чести отдавалось человеческим голосам, а не музыкальным инструментам. Музыка в христианской Церкви – это в первую очередь и в основном вокальная музыка. Даже если в определенные периоды инструментальный аккомпанемент, казалось бы, занимает равное положение, он всегда оказывается своего рода функцией по отношению к вокальной музыке и к богослужению.

Тем не менее, создается впечатление, что с первых веков верующие испытывают потребность в музыкальных инструментах для придания большего великолепия своим литургическим собраниям. Мы можем наблюдать этот феномен неоднократно на протяжении истории.

Несмотря на ограничения, которые церковные власти время от времени налагали на сферу использования инструментальной музыки, мы обнаруживаем, что спустя несколько лет после каждого ограничительного постановления использование инструментов в богослужении на самом деле возрастало”.

Далее Т. ван Экк дал подробный исторический обзор того, как это происходило, показывая, наряду с картиной реального развития использования музыкальных инструментов (включая, конечно, орган) в богослужении западных христиан, также и реакцию на это церковных властей.

Примечательно, что первым документом Учительства Католической Церкви, подробно рассмотревшим проблему литургического использования музыкальных инструментов явилась обнародованная в 1749 г. энциклика Бенедикта XIV “Annus qui”. В ней, например, указывалось, что, помимо органа, недопустимы никакие музыкальные инструменты, кроме: тромбона, большого и малого тетрахорда (т.е. четырехструнные смычковые), флейты, лиры или лютни, – при условии, что они используются для поддержки пения. Папа Бенедикт XIV, однако, подчеркнул, что не только пение, но и инструменты “могут способствовать привлечению простых людей, которые немощны, к постижению вкуса духовных истин”.

Однако во 2-й половине XIX века (отчасти под влиянием цецилианского движения) намечается тенденция к тому, чтобы исключить из богослужения все инструменты, кроме органа и фисгармонии. Папа Пий X в своем Motu proprio “Tra le sollicituduni” (1903 г.) настаивает на строгом ограничении употребления инструментов, кроме органа (хотя и не запрещает их напрямую). В 1955 г. в малоизвестной энциклике “Musicae sacrae disciplina” Пий XII разрешает в некоторых случаях использовать, помимо органа, смычковые.

Существенное изменение отношения официальной Церкви к этой проблеме происходит только на II Ватиканском Соборе, дающем в своей “Конституции о богослужении” зеленый свет музыкальным инструментам, которые “могут быть разрешены к использованию (…), – в той мере, к какой они подходят или могут подходить для использования в священнодействиях, отвечают достоинству храма и способствуют подлинному назиданию верующих” (ст. 120).

Помимо возвращения в богослужение традиционных музыкальных инструментов, в нем начинают появляться и совсем новые: электрогитара, синтезаторы, ударные – то есть инструменты, связанные с молодежной культурой. В это время особо внимание уделяется разработке богослужений для молодежи. Однако Собор ни слова не говорил по поводу возможности введения в литургию не свойственных ей жанров, содержащих много элементов светской культуры.

Интересен и другой аспект. В середине 1980-х гг. появляется несколько директив из Рима, вводящих строгие ограничения на проведение концертов в храмах (причиной тому послужили многочисленные злоупотребления в ряде стран). Согласно этим документам, вход на такие концерты должен быть свободным, и на них не должна исполняться светская музыка. Но в этой связи возникает другой вопрос: где пролегает грань между светской и духовной музыкой?

На “десерт” Т. ван Экк подготовил подробную выборку ответов римской Священной Конгрегации обрядов (совр. Конгрегация Богослужения и Таинств) на различные вопросы по поводу использования музыкальных инструментов. Такие вопросы направлялись в Конгрегацию из разных стран, преимущественно церковными властями. Однако было одно интересное исключение. В 1938 г. генеральный директор компании “Orme Limited” обратился с вопросом, можно ли использовать на богослужении орган Хаммонда (новинка для того времени, которая представляла собой электронный музыкальный инструмент, имитирующий орган: предок нынешнего синтезатора). Ответ Конгрегации был отрицательным. Насколько известно, этого решения до сих пор никто не отменял.

Новые перспективы для мирян

Большой неожиданностью для участников конференции оказался доклад под названием “Слушание, звук, пространство”. С ним выступил Бернар Фор, французский композитор, параллельно занимающийся профессиональными исследованиями в области звукозаписи. Начав с ликбеза по части природы звука, Б. Фор плавно перешел к тому, что оказалось актуальным для большинства присутствующих. Коль скоро слово и музыка в богослужении тесно связаны с проблемами слушания и слышания, это, в свою очередь, подводит к более пристальному рассмотрению проблемы храма как не просто архитектурного сооружения, не просто места для молитвы и культа, а как акустического пространства.

Наиболее ярким проявлением этого измерения храма является, например, такой акустический эффект, как реверберация. Она создает не только замечательные возможности для слова и музыки в богослужении, но и немало трудностей. В последние десятилетия эти трудности возросли с повсеместным введением микрофонов. Московские католики хорошо знакомы с этой проблемой со времени восстановления храма Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, акустические возможности которого прекрасны, но слова молитвы или проповеди, произнесенной в микрофон, становятся невнятны для слуха, да к тому же сопровождаются каким-то разливающимся под сводами воем. Но ведь та же самая проблема до сих пор еще далека от разрешения во многих храмах мира, где используются усилители, значительно более совершенные технически, чем у нас (не исключение даже собор Парижской Богоматери).

Доклад вызвал бурное обсуждение. Высказывалось, в частности, недоумение вот по какому поводу: почему, когда при возведении новых культовых зданий компетентным церковным инстанциям представляется архитектурный проект, он вовсе не обсуждается с акустической точки зрения? Но еще актуальнее вопрос о том, как быть с уже имеющимися церковными зданиями и их акустическими характеристиками, которые необходимо принять как данность. В этой связи прозвучала одна очень здравая идея: в нынешней ситуации со всей очевидностью вырисовывается необходимость участия в богослужении профессионального звукорежиссера или, по крайней мере, звукоинженера. То есть, эти профессии должны занять свое законное, давно востребованное место в литургии; должны стать осознанным литургическим служением.

Не только у нас проблемы

Рассказывая о конференции, я, как, наверное, уже заметили читатели, не смог удержаться от того, чтобы затронуть наши проблемы. Мысли о них так или иначе не оставляли меня на протяжении всей встречи в Лионе. Дело в том, что вот уже больше года я участвую здесь, в России, в работе небольшой группы, готовящей к изданию сборник литургических песнопений на русском языке. Перед нами стоит, помимо прочих, непростая задача отобрать из всего обилия текстов, используемых русскими католиками в разных приходах и общинах, такие, которые будут соответствовать требованиям литургичности и художественного вкуса.

Однако, как это ни удивительно, опыт общения с коллегами из других стран показывает, что те же проблемы постоянно напоминают о себе и там, где литургическая песенная традиция имеет значительно более солидную историю, чем в России, и где ею занимается куда большее число профессиональных и талантливых людей. В этом мне пришлось еще раз убедиться, слушая доклад “Состояние пения на богослужении во Франции” Сержа Керьенна, диакона из Биника в Бретани, в котором была сделана попытка проанализировать состояние литургического песенного репертуара во Франции и процессы, происходящие в этой сфере. При том, что этот репертуар на сегодняшний день включает в себя более 10 000 песен и гимнов, ни сам он, ни тенденции его развития не внушают удовлетворения тем, кого заботит деятельное участие народа в богослужении, равно как и художественный уровень того, что на нем поется.

Аналогичные вещи беспокоят и представителей других стран. Ведь засорение церковного репертуара кичем и безвкусицей становится бичом для многих западных народов с богатейшими традициями литургической поэзии и музыки. Попытки угодить молодежи путем простого перенесения в церковную ограду светских жанров и стилей не приносят особо ощутимых результатов: участие в богослужении средствами музыки не становятся более деятельным. И напротив, плодотворным оказывается новое, творческое, в чем-то преображенное и переосмысленное использование того лучшего, что предоставляет традиция – как та традиция, которая не исчезала из литургического обихода, так и давно позабытая, а посему нуждающаяся в том, чтобы о ней вспомнили.

Как я уже говорил, обсуждаемые на конференции вопросы тянут за собой множество других. В результате обсуждений каждая из рабочих групп выносит на последнее пленарное заседание несколько тем, которые предлагаются в качестве возможной главной темы для будущего года (президиуму предстоит в последующие полгода решить, какую из них выбрать). И, наверное, знаменательно, что две группы, не сговариваясь, предложили для встречи “Universa Laus”, которая пройдет в 2003 г. в Гоццано (Италия), такую тему: “Что делает религиозную музыку религиозной?”

Петр Сахаров


Вопрос – ответ. Какими мы воскреснем?

СЕ № 14 (212) 4 апреля 1999

Вполне понятно, что этот вопрос во все времена озадачивал христиан и поэтому к нему обращались многие богословы, в числе которых были и прославленные Отцы Церкви. Однако, подход к этой проблеме отличался, как правило, большой осторожностью. Отдавая себе отчет в том, что речь идет о великой тайне, которая откроется только в жизни будущего века, христианские мыслители высказывали на эту тему догадки, которые не претендовали на право считаться окончательными истинами. Показательно, что ни одно из таких богословских мнений Церковь не возвела в ранг догмата. Наиболее интересным в этом отношении текстом представляется 15-я глава первого послания ап. Павла к Коринфянам. Именно оттуда мы узнаём, что вера в Воскресение Христово и в общее воскресение в конце времен является неотъемлемой частью всей христианской веры, без чего последняя оказывается лишена своего смысла: “Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша”

Сын Божий, приняв человеческую плоть, приобщился тем самым естеству рода Адамова, всего человечества; таким образом, Своей победой над смертью Он приобщил этой победе и уделу телесного воскресения всё человечество: “Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут, каждый в своем порядке: первенец Христос, потом Христовы, в пришествие Его”.

Для нас особенный интерес представляют данные Нового Завета о том, каким было тело Воскресшего Иисуса. Свидетельства евангелистов содержат множество, казалось бы, противоречащих друг другу сведений. С одной стороны, Христос продолжает в течение некоторого времени пребывать на земле среди людей; Он является во плоти, которую можно видеть и осязать; Его можно узнать по чертам лица, по голосу и привычным для Него жестам; на Его теле сохраняются даже раны от гвоздей и копья. С другой стороны, Он дает понять, что не вернулся к земной жизни; Он не всегда узнаваем (Мария Магдалина принимает Его за садовника, а на пути в Эммаус двое учеников долго ведут с Ним беседу, не подозревая, с Кем разговаривают), Он проходит через запертую дверь, а в какой-то момент просто становится невидимым… Воскресший Иисус живет в Своей плоти – в той же, в которой принял смерть, но эта плоть уже не подчиняется действующим в нашем мире физическим законам, преодолевает их.

Для того, чтобы нам стало ясно, что живое существо может прекратить свое существование в нынешнем виде и, не переставая быть собой, начать существование в качественно ином виде, апостол Павел приводит аналогию с зерном: “Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? и в каком теле придут? Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело”. Для апостола важно было продемонстрировать, как зерно, “умерши”, становится колосом: зерно и колос суть один и тот же живой организм, но внешние свойства у них совершенно различны, и колос по их богатству и по своим масштабам очевидно неизмеримо превосходит зерно.

И далее апостол стремится доступными ему сравнениями наметить лишь удобозримые очертания этой тайны: “Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело и духовное”.

В отношении терминов “душевное” и “духовное” в данном контексте требуются некоторые пояснения. Под “душевным телом” подразумевается собственно земное тело – то, которое обладало душою (в этом конкретном случае “душа” всего лишь синоним “жизни”). Под “духовным телом” – тело, претерпевшее изменение под воздействием Духа Божия. Изречение “есть тело душевное, есть тело духовное” можно перевести так: “есть тело земное, а есть тело прославленное”.

Затем Павел делает еще два немаловажных пояснения. Во-первых, для участия в общем воскресении не обязательно умереть: те, кого суд Божий застанет живыми, не умрут, а только преобразятся: “Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, в мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся”. Во-вторых, это изменение наших тел (как у живых, так и у умерших) будет в чем-то подобно смене старых одежд на новые: “Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою”. Все эти образы дают понять, что в нашем прославленном теле будет много того, что не явится результатом развития каких-то заложенных в нем природных данных, а будет привнесено свыше, от Бога.

При всем том, Новый Завет явственно говорит о том, что воскреснет именно то наше тело, в котором мы прожили земную жизнь. Это останется неотъемлемой верой Церкви, и много позже IV Латеранский Собор (1215 г.) подтвердит ее словами: “Все воскреснут в той плоти, которую теперь имеют”.

Что же касается святоотеческой традиции, то, пожалуй, наиболее интересными представляются некоторые из догадок, высказанных св. Григорием Нисским (IV в.). Рассматривая смерть как трагическое разлучение двух составов человека – души и тела, – св. Григорий вполне трезво смотрит на возможность разложения тела на множество частиц, которые могут оказаться разбросанными по разным концам вселенной. Каждая частица тела навсегда запечатлена душою, с которой была соединена, и будет нести на себе эту печать везде, где бы ни очутилась. Эта связь души и тела продолжается и после смерти. В то же время, избавившись от тела, душа имеет больше возможностей обрести свою первозданную красоту; тело же, в свою очередь, как бы переплавляется и очищается для воссоздания. И хотя воскресение тела возможно благодаря органическому единству тела и души, осуществляется оно только силою Божией.

Это будет воскресение того же тела, но не для прежнего существования, а для нового, лучшего, более целостного и полноценного: “Телесное покрывало, разрушенное смертью, снова будет соткано из того же вещества… Но не в грубом и тяжелом составе, а так, что нить его будет состоять из чего-то легкого и воздушного, почему оно восстановится в лучшей и самой желанной красоте”. Кроме того, по Григорию Нисскому, понятие физиологического возраста само по себе упраздняется идеей воскресения. Ничто из являющегося следствием грехопадения не воскреснет вовсе: не подлежат воскресению болезни, уродства, дряхлость, старческие морщины, младенческая незрелость. В теле будет преодолены все физиологические функции, имеющие грубо-материальный характер. В идеях Григория Нисского многое может вызвать сомнения, они дают верующему немало пищи для размышления, но всё же остаются только догадками.

И всякому желающему знать что-то более детальное о том, “какими мы воскреснем?” и “как воскреснут мертвые?”, можно ответить словами Катехизиса Католической Церкви: “Это “как” превосходит наше воображение и наше разумение; оно доступно только в вере”.

Петр Сахаров


Подготовили Анна Марченко, Ольга Хруль